Выявление ключевых, базисных метафор в творчестве поэта и их изучение чрезвычайно важны для описания его художественной системы и адекватного понимания текстов. Метафора не только характеризует стилистическую систему автора и выполняет определенные семантические функции, но, повторяясь из текста в текст, задает перспективу развития художественного мира поэта. Многие филологи, как отечественные, так и зарубежные, рассматривают поэтику того или иного автора или направления как результирующую нескольких ключевых образов, которые постоянно повторяются и развиваются в текстах. Так, например, может выделяться "ядерный образ", который определяется как минимальная далее не разложимая образная единица, или же речь идет о метафорических архетипах. Пользуясь классификацией, которую предлагают Лакофф и Джонсон, мы будем рассматривать подобное явление как структурную метафору. Указанные авторы понимают под этим названием структурное метафорическое упорядочивание одного понятия в терминах другого.[1] Применение этого термина удобно по нескольким причинам, главной из которых является то, что, в отличие от термина "реализация метафоры", подразумевающего конкретный случай употребления метафоры, термин "структурная метафора" указывает на заданность способа мышления о мире, который является неотъемлемой частью концептуальной системы автора. Для Бродского, как будет показано далее, одной из главных структурных метафор является метафора "мир есть книга" (или, шире, "мир есть текст"). Мы будем называть ее "филологической метафорой". В идиолекте Бродского исходная метафора "мир есть текст" развертывается подобно тому, как в обыденном языковом сознании это происходит с метафорами типа "спор есть война" или "время - деньги".

Использование при описании явлений действительности "филологической метафоры", т. е. восприятие мира как текста, имеет достаточно развитую традицию. Уподобление мира книге есть в сочинениях десятков раннехристианских и средневековых авторов; оно было широко известно и арабскому миру. В истории мировой культуры мы находим множество примеров подобного восприятия - от каббалистического трактата «Сефер Йецира» («Книга Творения») до более поздних философских и естественнонаучных построений Г. Галилея, Ф. Бэкона и т. п.[2]

Восприятие мира как "совокупности слов" наиболее адекватно описывается через структурную метафору "мир есть текст", которая оказывается базовой для определенного типа культуры.[3]

Помимо описанной культурной парадигмы, с которой Бродский до определенной степени был знаком, о чем свидетельствует ряд его достаточно ранних текстов (примерно с 1964 года), в которых применяются операции, характерные для средневековой каббалистической традиции (нотарикон, анаграммирование и т. д.), на выдвижение "филологической метафоры" в центр образной системы Бродского могли влиять некоторые течения в науке о языке, начиная от Гумбольдта и заканчивая представлением о том, что язык детерминирует человека больше, чем человек язык, экстралингвистическая реальность является иллюзией, а мир - текстом, которое отражено во многих работах французских постструктуралистов.[4]

В русской поэтической традиции восприятие мира как книги также получило определенное отражение. Достаточно вспомнить стихотворение Симеона Полоцкого "Мир есть книга" из "Вертограда многоцветного".[5]

Перейдем к рассмотрению текстов Бродского. Вышеупомянутая структурная метафора развивается в них по нескольким направлениям. Во-первых, это ряд "полиграфических" образов. Рассмотрим несколько из них.

Для Бродского характерно развертывание образа, его детализация, при которой исходная метафора представлена in absentia, но легко прочитывается в контексте: "Потому что как в поисках милой всю-то / ты проехал вселенную, дальше вроде / нет страницы податься в живой природе. / Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом, / проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом, / за бугром в чистом поле на штабель слов / пером кириллицы наколов" (2, 411).[6] Мир, окружающий поэта, наделяется свойствами книги. Перемещения лирического героя ассоциируются с перелистыванием страниц, а ночное зимнее небо - с черной обложкой книги или тетради. Интересно, что уподобление мира книге поддержано на языковом уровне - за счет полисемии слова поле ('безлесная равнина' и 'узкая полоса по краю листа в книге, рукописи и т. п., оставляемая свободной от текста').[7] Ср. аналогичный случай в "Литовском ноктюрне": "Наша письменность, Томас! С моим за поля / выходящим сказуемым! С хмурым твоим / домоседством / подлежащего" (2, 324-325).

Очевидно, что "вся смысловая структура этой строфы построена на многозначности графики, ее способности быть то репрезентацией языка, то оборачиваться вещественной предметностью: поля... это и поля Литвы и России, и поля страницы, на которые залезает строка...".[8] Необходимо лишь отметить, что многозначна, скорее, не графика, а лексика, которая эту графику описывает. Эта особенность, как отчасти будет видно из других примеров, одна из существенных отличительных черт поэтики Бродского. Возвращаясь к приведенному нами отрывку, интересно отметить, что он своеобразно перекликается со строками Мандельштама из "Шума времени": "Все трудней перелистывать страницы мерзлой книги, переплетенной в топоры при свете газовых фонарей. Вы, дровяные склады - черные библиотеки города - мы еще почитаем, поглядим"[9] Метафора Бродского на штабель слов / пером кириллицы наколов, описывающая процесс создания стихотворения, на наш взгляд, с одной стороны, типологически связана с процитированным фрагментом из Мандельштама. Штабель слов возникает по аналогии с общеязыковым штабель дров, что поддерживается паронимической аттракцией и рифмой слов / наколов, а также зрительной ассоциацией: штабель, т. е. 'ровно сложенный ряд чего-либо (строительных или других материалов)' (по определению Малого Академического словаря русского языка), похож на вертикально расположенные на листе бумаги ряды слов - своеобразный строительный материал стихотворения. С другой стороны, метафора возникает как переоформление пословицы "Что написано пером, того не вырубишь топором". Необходимо также обратить внимание на то, что в контексте стихотворения, которое написано через несколько лет после высылки поэта за пределы родной страны, актуализируется целый ряд значений, связанных с ситуацией изгнания. С этой точки зрения интересно прежде всего предложно-падежное сочетание за бугром, которое, помимо прямого значения, описывающего условное пространство, в котором развертывается действие стихотворения, входит в текст в переносном значении 'за пределами Советского Союза'; кроме этого, в контексте цикла "Часть речи", в который входит анализируемый текст, возникает параллель с хрестоматийно известной фразой из "Слова о Полку Игореве":[10] "О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси!"

Образ чистого листа, бумаги чрезвычайно часто встречается в стихотворениях поэта. Причем восходит он, с нашей точки зрения, скорее не к локковской tabula rasa, а к цветаевскому я "страница твоему перу", и, в особенности, к строкам Мандельштама: "И день сгорел, как белая страница, - / немного дыма и немного пепла". Примеры из текстов Бродского: (Но тяжкий бред ночной непрерываем / будильником, грохочущим трамваем, / огромный город рвущим на куски, / как белый лист, где сказано "прощай"( (2,164); "<...> возьми перо / и чистую бумагу - символ / пространства" (2, 235). Следующие два примера интересны тем, что показывают употребление одного и того же образа в разноязычных текстах Бродского: "А то возникали чайки из снежной мглы, / как замусоленные ничьей рукой углы / белого, как пустая бумага, дня; / и подолгу никто не зажигал огня" (3, 59). Сравнение чаек с углами строится по принципу внешнего сходства - птица, взмахивающая крыльями, выглядит как угол.[11] В результате актуализации сочетаемости слова, образующего троп, в его прямом значении получается сочетание замусоленные углы.[12] Слово угол предполагает употребление атрибутива, показывающее, частью какого целого является его денотат (речь не идет здесь, разумеется, о метонимиях типа угол - "жилище, пристанище"). Этот атрибутив (белый, как пустая бумага, день) возникает в результате контаминации устойчивых языковых сочетаний белый лист бумаги (имеющий углы) и белый день, на которой строится сравнение. Аналогичное сравнение в английском варианте: seagulls are / in the air like a page's soiled corners (3, 373). Мы привели несколько описаний дня. Ночь также описывается поэтом с привлечением подобных образов: "Ночь с багровой луною, / как сургуч на конверте"[13] (2, 371). Укажем еще несколько примеров, где на подобные сравнения накладывается метафора дождя как штриховки, неоднократно встречающаяся у Бродского. Наложение это показывает взаимопроникновение между базисным денотативным пространством и привлеченным денотативным пространством (задающимся буквальным значением выражения, используемого метафорически), которое с необходимостью возникает во многих текстах при развертывании структурной метафоры: "воздух в чужих краях / чаще чем что-либо напоминает ватман, / и дождь заштриховывает следы, / не тронутые голубой резинкой" (3, 93); "Дождь стекла пробует нетвердым клювом, / нас заштриховывая без нажима..." (3, 104); "With wet Koh-i-noors the October rain / strokes what's left of the naked brain" (3, 373).

Если лист бумаги выступает как метафора действительности (или восприятия действительности субъектом: "с сильной матовой белизной / в мыслях - суть отраженьем писчей / гладкой бумаги" - 2, 358), то действие времени может быть приравнено к стиранию с этого листа карандашных набросков: "Мир больше не тот, что был // прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот, / кушетка и комбинация, соль острот. / Кто думал, что их сотрет, // как резинкой с бумаги усилья карандаша, / время?" (3, 191).[14]

Достаточно часто развертывание структурной метафоры осложнено дополнительными процессами в области семантики. Так, например, одной из характеризующих черт поэтики Бродского является обыгрывание семантической диффузности, т. е. совмещение нескольких (чаще всего двух) лексических значений омонимов или многозначных слов в одном контексте. Чаще всего это происходит в результате оживления стершейся метафоры. Наиболее характерным случаем здесь является буквальное (общеязыковое) прочтение термина той или иной науки или области деятельности (в том числе, лингвистики), который в свое время был образован при помощи метафоры. В "Новых стансах к Августе", стихотворении, написанном в 1964 г., читаем: "Сентябрь. Ночь. Все общество - свеча. / Но тень еще глядит из-за плеча / в мои листы и роется в корнях / оборванных" (1, 389).

Здесь слово листы, употребленное, на первый взгляд, в значении листы бумаги, что подтверждается, во-первых, контекстом: тень заглядывает из-за плеча поэта в его рукописи, во-вторых, видом формы множественного числа, при ретроспективном прочтении развивает также значение листья дерева (архаический вариант - листы), благодаря сочетанию со словом корни (естественно, сразу же вспоминается басня И. А. Крылова "Листы и корни"), которое входит в текст также в двух значениях. Одно из них, корень дерева, поддерживает овеществляющую метафору поэт - дерево,[15] где оборванные корни соотносятся с развитым у Бродского восприятием поэта как человека, постоянно находящегося в ситуации изгнания. Второе значение - основная часть слова, позволяет метафорически интерпретировать поэтическое творчество как своеобразное "рытье в корнях". В связи с этим можно вспомнить высказывание Мандельштама: "Велимир Хлебников, современный русский писатель, погружает нас в самую гущу русского корнесловия, в этимологическую ночь... Хлебников возится со словами как крот, между тем он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие".[16] Ср. в том же стихотворении Бродского: "бушуй среди густой еще листвы / вторгайся по корням в глубины" (1, 387-388). Переплетение образов, описанных выше, не является окказиональным употреблением, а появляется в целой серии произведений Бродского.

Тесно смыкается с рассмотренным образом регулярно встречающийся у Бродского образ страницы: "И, как книга, раскрытая сразу на всех страницах, / лавр шелестит на выжженной балюстраде" (3, 44); "<...> за стеною в толщину страницы" (2, 214) и т. п. Отметим, что образы, являющиеся продуктами структурной метафоры, возникают не только в поэтических произведениях Бродского, но и в текстах с принципиально иным прагматическим заданием. Так, в речи в Шведской королевской академии при получении Нобелевской премии поэт говорил: "<...> я родился и вырос на другом берегу Балтики, практически на ее противоположной серой шелестящей странице. Иногда в ясные дни, особенно осенью, стоя на пляже где-нибудь в Келомякки и вытянув палец на северо-запад над листом воды, мой приятель говорил: "Видишь голубую полоску земли? Это Швеция".[17] Этот пример хорошо демонстрирует заданность способа мышления о мире метафорой, о которой мы говорили выше.

С образом страницы метонимически связан ряд других тропов. Это, с одной стороны, образы чернового / белового экземпляра: "я <...> / <...> воплотился / в том экземпляре мира беловом" (2, 226) или "загрязняя жизнь, как черновик" (2, 226); метафора тиража, как описание действительности: "И слепок первородного греха / свой образ тиражирует в канале" (2, 43); "Природа <...> / искренне ценит принцип массовости, тираж..." (3, 194). С другой стороны, это детализация образа, например, сравнение человеческой жизни со строкой: "он <...> / как строчка, что влезает на поля / <...> исчез" (2, 178); "Наши жизни, как строчки, достигли точки" (2, 307). В двух последних сравнениях основанием служит зрительный образ, можно привести пример, где обыгрывается скорее синтаксическое построение фразы и ее звучание: "Вся жизнь, как нетвердая честная фраза / на пути к запятой" (2, 324). Образы запятой и других знаков препинания чрезвычайно частотны в поэзии Бродского. Метафора чаще всего строится в этих случаях на основании визуального сходства: "Из костелов бредут, хороня запятые / свечек в скобках ладоней" (2, 322) или (в стихотворении "Осенний крик ястреба", в финале которого описывается превращение птицы в хлопья снега): "И на мгновенье / вновь различаешь кружки, глазки... / <...> / многоточия, скобки, звенья, / <...> / карту, ставшую горстью юрких / хлопьев..." (2, 379),[18] но может быть обоснована и функционально, исходя из назначения того или иного знака препинания: "В скобки берет зима / жизнь" (1, 357); "это - временный, но выход / за скобки года" (2, 159); "Попробуем же отстраниться, / взять век в кавычки" (3, 26); "А не то тишина и сама пробел" (4, 12). В последнем случае отождествление тишины с пробелом помимо функциональной мотивировки (при чтении текста в паузах между словами, обозначенных пробелами, наступает тишина), мотивирована в контексте всего стихотворения картиной безмолвного города, занесенного белым снегом, т. е. при помощи визуальной ассоциации. Действительно, в поэзии Бродского очень часто при образовании тропа задействованы оба этих механизма (функциональный и визуальный). Ср.: "и жизнь моя за скобки век, бровей / навеки отодвинется" (1, 355), где, с одной стороны, скобки - это то, что отграничивает некий фрагмент от целого, с другой - форма этого знака препинания схожа с формой надбровных дуг (актуально здесь также и то, что как скобки, так и веки и брови всегда парны). Приведем еще один пример, показывающий сложное взаимодействие механизмов смыслопорождения в рамках развертывания структурной метафоры: "фонари в окне, / обрывок фразы, сказанной во сне, / сводя на нет, подобно многоточью, / не приносили утешенья мне" (2, 265).

Аналогичным образом в поэтической системе Бродского развиваются образы буквы и предложения.[19]

Из сказанного выше очевидно, что одной из существенных черт идиостиля Бродского является описание внеязыковой действительности в категориях текста или языка, в частности, описание мира как книги с использованием "полиграфических" терминов, которое, с нашей точки зрения, происходит в результате развертывания базовой структурной метафоры "мир есть текст", осуществляющегося по метонимическому принципу.

ПРИМЕЧАНИЯ


1 Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры. М., 1990. С. 396.

2 Обзор подобных представлений в литературе средневековья см. в работах: Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977; Берков П.Н. Книга в поэзии Симеона Полоцкого // ТОДРЛ. Л., 1969. Т. XXIV.; Панченко А.М., Смирнов И.П. Метафорические архетипы в русской средневековой словесности и в поэзии начала ХХ века // ТОДРЛ. Л., 1971. Т. XXVI. С. 33-49.

3 Ср.: "<...> в условиях культуры, направленной на выражение и основывающейся на правильном обозначении, в частности, на правильном назывании, весь мир может представать как некоторый текст, состоящий из знаков разного порядка, где содержание обусловлено заранее, а необходимо лишь знать язык, т. е. знать соотношение элементов выражения и содержания; иначе говоря, познание мира приравнивается к филологическому анализу" (Лотман Ю.М., Успенский Б.А. О семиотическом механизме культуры // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1971. Вып. 284. С. 152).

4 Этой теме был посвящен мой доклад "И. Бродский и гипотеза лингвистической относительности", прочитанный на научной конференции студентов-филологов СПбГУ в апреле 1997 г. (рукопись).

5 У Полоцго мы имеем дело скорее с реализацией метафоры, выраженной в одном тексте и не проходящей через все творчество поэта, не являющейся одной из определяющих черт его идиостиля (хотя и чрезвычайно характерной для художественной системы барокко, многие черты которой наследует Бродский). В русской поэзии ХХ века наиболее близок к той картине, с которой мы сталкиваемся в поэтике Бродского, оказывается В. Хлебников. Образ мира как книги в его поэзии подробно описан А. Ханcеном-Лёве: Hansen-Love A.A. Die Entfaltung des "Welt - Text" - Paradigmas in der Poesie V. Chlebnikovs // Velimir Chlebnikov. A Stockholm Symposium April 24-th in 1983. (Stockholm Studies in Russian Literature 20). Motala, 1985. P. 89-121.

6 Все цитаты из текстов Бродского, за исключением оговоренных отдельно, даются по изданию: Бродский И.А. Соч.: В 4 т. СПб., 1992-1995, с указанием тома и страницы.

7 Еще один пример обыгрывания полисемии слова поле в стихотворении "Новая жизнь": Белые стены комнаты делаются белей / от брошенного на них якобы для острастки / взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей, / но к отсутствию в спектре их отрешенной краски (3, 168).

8 Лотман М.Ю., Лотман Ю.М. Между вещью и пустотой // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1990. Вып. 883. С. 324-325.

9 Мандельштам О.М. Собр. соч.: В 4 т. М., 1991. Т. 2. С. 34-35, 152.

10 Образы из "Слова..." несколько раз возникают в цикле "Часть речи", к которому принадлежит цитируемое стихотворение. Ср.: И, глаза закатывая к потолку, / я не слово, а номер забыл, говорю полку, / но кайсацкое имя язык во рту / шевелит в ночи, как ярлык в орду (2, 399).

11 Ср. в "Письме в Академию": есть / пернатые крупней, чем самый воздух <...> / Я называю их про себя углы (4, 17).

12 Интересно отметить сходный механизм развития подобного образа в поэзии Мандельштама: Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил (Мандельштам О.М. Указ. соч. Т. 1. С. 152).

13 Ср.: вопреки клейму / зимней луны (3, 233).

14 Ср. сходный образ: Навсегда расстаемся с тобой, дружок. / Нарисуй на бумаге простой кружок. / Это буду я: ничего внутри. / Посмотри на него - и потом сотри (3, 12). Показательно, что метафоры Бродского поддерживают восприятие собственной жизни поэта как текста, причем зачастую текста именно материального, типографского: Раскаяться? Переверстать судьбу? (3, 110). Назад

15 О роли овеществления в системе тропов Бродского достаточно много говорится в монографии В. Полухиной: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambrige, 1989. Р. 118-119.

16 Мандельштам О.М. Указ. соч. Т. 2. С. 245-247.

17 Бродский И.А. Речь в Шведской королевской академии при получении Нобелевской премии / пер. Е. Касаткиной // Звезда. СПб., 1997. № 1. С. 3.

18 Данный текст Бродского перекликается со стихотворением Н. Заболоцкого "Север", где за описанием падения замерзшей птицы следует описание падающего снега: И каждая снежинка на ладони / То звездочку напомнит, то кружок, / То вдруг цилиндриком блеснет на небосклоне, / То крестиком опустится у ног (Заболоцкий Н.А. Стихотворения и поэмы. М., 1985. С. 150).

19 Подробнее об этом см.: Ахапкин Д.Н. Мир как текст в поэтике Бродского: Доклад на ХХV межвузовской научно-методической конференции аспирантов и преподавателей СПбГУ (секция стилистики современной русской литературы). Март 1996. В печати.