Месть кентавра. О чем мог думать император Валент утром 9 августа 378 г., когда от предместий фракийской столицы пустился в путь навстречу своей судьбе?

В великой спешке покинул он Антиохию, где заклю­чил с парфянами хрупкое перемирие. В Константинополе было неспокойно. Однако ему надо торопиться, чтобы за­крыть новую брешь, которую пробили вестготы Фритигерна (1) , угрожающие заполонить всю Фракию.

Предчувствия императора-августа тревожны. Ему из­вестно, что войска устали, в них полно всякого сброда, боевой дух сомнителен, дисциплина оставляет желать лучшего. Знает он также и о том, что к вестготам примкну­ли отряды остготов, аланов и, конечно же, гунны. На этой выжженной солнцем и пожарами равнине должна бы­ла разыграться драма заката Рима. С одной стороны, при­шедшие из Сирии арабские всадники под началом одного сармата и иберийские лучники. С другой — скопище ужас­ных и таинственных обитателей степи. А сам Валент, ав­густ, кто он, собственно, такой? Уроженец Паннонии, по­томок древних ариев, как и те готы, с которыми ему пред­стоит сражаться. От римских границ почти не осталось и следа. Варвары повсюду: по ту и другую сторону. Они и впереди — в наступающих ордах, и позади — под знаменами римских легионов и штандартами конницы...

И все же магия имени «римлянин» была такова, что некогда небольшой город на берегах Тибра, набирая мощь

(1) Фритигерн — вождь вестготов, вторгшихся на территорию Римской империи. Многочисленный союз племен готов делился на восточных готов (остготов) и западных готов (вестготов).— Прим. ред.

на протяжении столетий, постоянно обретал новых сыно­вей в самых отдаленных уголках мира. И родившийся у Иберийских гор, и увидевший свет в долинах Дуная или там, где начинается великая африканская пустыня, считал себя римлянином. Но что значит быть римлянином, быть императором римлян в наступивший час заката? Валент обращается мыслями в прошлое, но его взору являются лишь призраки поражений. Рим страдал от них на протя­жении четырех столетий, с тех пор как его рубежи достиг­ли степи и пустыни. Быть может, поражений в общей сложности было и не так уж много, но каждое из них становилось вехой, неумолимо отмечавшей ход времени. Каждое врезалось в память. Да, общий счет поражений был не так уж велик, но все они наносились одним и тем же врагом, явившимся из безбрежных пространств и не­изведанных далей. Враг восстал из таинственной и без­молвной земли — матери кочевников.

При Каррах 1 в 53 г. до н. э. сеющие страх парфянские копьеносцы, поддержанные конными лучниками, исполь­зуя тактику молниеносной атаки и небольшой собран­ный из роговых пластин лук, который обладал необычай­ной пробивной силой, разгромили римскую пехоту и вспо­могательную галльскую конницу Красса. Неумолчный мер­ный гнетущий гул парфянских кимвалов ознаменовал по­ражение триумвирата.

Рим познал горечь и других унижений. Во время кампании 244 г. император Гордиан III бесславно по­гиб, император Деций пал в бою с готами на границе с Мёзией в 251 г., император Валериан был взят в плен в 260 г. и подвергнут унижению Сасанидом (2) Шапуром. Император Юлиан, победитель аламаннов в 357 г., погиб, сражаясь с парфянами в 363 г. Теперь же аламанны и франки обрушились на укрепленную северную границу и взломали ее. Число германских и иранских племен, сто­явших за Дунаем, опасно росло.

На поле боя близ Адрианополя события развивались с катастрофической быстротой. Казалось, что Валент

(1) Карры — древний город на юго-западе Месопотамии. В битве при Каррах римская армия сражалась с вой­сками Парфии — мощного государства в Средней Азии, соперника Рима на Востоке. В этой битве погиб римский полководец Марк Красе.— Прим. ред. Сасаниды — династия персидских царей в 224—651 гг.— Прим. ред.

просто не успевал думать. Императорские лучники под­дались на провокационную вылазку противника. Из-за смятения в их рядах готская конница, поддержанная аланами, вторглась в расположение римских войск, «подобно грому, грянувшему с горных вершин», как сви­детельствует Аммиан 1, все круша на своем пути. В ка­кой-то момент левый фланг римлян, казалось, возьмет верх и прорвется в самую сердцевину неприятельских войск — поставленные в круг колесницы — традиционное укрепление степняков. Но конница не поддержала ма­невра. Манипулы пехотинцев были зажаты в такие тиски, что воины не могли пустить в ход свои мечи. Римля­не гибли под градом сыпавшихся на них стрел. Пыль, дым, слепящее солнце делали стрелы и копья невиди­мыми, войска охватила паника. Внезапно конница варва­ров бросилась в атаку с фланга, взломала римские ряды, топча копытами поверженные тела. В тесноте невозможно развернуться и отступить. Можно только бежать кто ку­да, побросав оружие. За спиной стук копыт, горячее дыхание разъяренных коней — его ощущаешь затыл­ком,— свист вражеских стрел и копий, угрожающе про­летающих над самой головой.

Какие мысли мелькали тогда в головах обезумевших от страха солдат? Быть может, возникали образы, внуша­емые той или иной религией? Фракийский бог-всадник, юный и бесстрашный Гор, побеждающий Сета (2), Митра (3), торжествующий над темными силами, галльская Эпона (4)— все эти божества космополитического пантеона

(1) Аммиан Марцеллин—римский историк (IV в.), автор «Истории» (или «Деяний» — Res gestae), охватывающей период от правления императора Нервы (конец 1 в.) до конца IV в.— Прим. ред.

(2) Гор и Сет — боги древнеегипетского пантеона. Гор — бог солнца, покровитель верховной власти. Часто изо­бражается с головой сокола. Сет — бог сил зла, бог пустыни и чужеземных стран. Брат и убийца Осириса, верховного бога древнеегипетского пантеона, изобра­жался иногда в виде крокодила.— Прим. ред.

(3) Митра — один из главных богов индо-иранского панте­она, бог — устроитель вселенной и отношений между людьми. Его культ во II—IV вв. был особенно по­пулярен в римской армии. Некоторое время митраизм соперничал с христианством.— Прим. ред.

4) Эпона — в галльской мифологии богиня, покровитель­ница лошадей. Изображалась стоящей на лошади или сидящей на ней.— Прим. ред.

римского воинства в ту сумеречную эпоху, какой был IV в., все они были всадники. Их лютый враг — пеший. И гибнущий солдат уже в плену мрачных предчувствий. В отчаянии мерещится ему, что смерть — кара за грехи, что он проклят и раздавлен самим богом. Вот он — юный бог верхом на коне, в клубах пыли и сиянии солнца, словно осененный нимбом славы. Бог явился из степи, чтобы уничтожить пешего солдата. На умирающего легионера нисходит прозрение — будущее не за Римом. Недра Азии исторгли этих божественных чудовищ, этих ужасных богов. Такова месть, которую творит кентавр.

Валент мечется в толпе, карабкается по горам трупов. Он уже бессилен что-либо сделать. Батавы — вспомога­тельный резерв — разбежались кто куда. Один за другим дезертируют офицеры. Сражение превратилось в беспо­щадную бойню. Римляне падают на землю, даже не пы­таясь защищаться. Они не могут предугадать, откуда обрушится на них смертельный удар.

Безлунная ночь положила наконец предел катастрофе. Валент куда-то исчез. Считают, что он погиб на поле бра­ни. Тело его так и не было найдено.

Весть из Адрианополя вызвала в Риме бурную реакцию со стороны общественного мнения. Всеобщее замешатель­ство и растерянность сменились вскоре, как всегда в подоб­ных случаях, жаждой найти виновного. Христиане, орто­доксально настроенные и ариане, и язычники — все об­виняли друг друга. Во всяком случае, поражение, которое потерпел император-арианин от варваров, исповедовав­ших ту же веру, предвещало закат римского арианства (1) как такового. Подобного рода ересь впредь приличество­вала только варварам. Положение ариан и союзников-федератов как бы уравнивалось. И те и другие оказались как бы на полпути между римским и варварским миром.

(1) Арианство — течение в христианстве, зародилось в на­чале IV в., названо по имени его зачинателя александ­рийского священника Ария (ум. в 336). Ариане отверга­ли один из основных догматов официальной христи­анской церкви о единосущности бога-отца и бога-сына (второй ипостаси Троицы — Христа), которого считали ниже первой ипостаси — бога-отца. Арианство было осуждено как ересь на церковных соборах 325 и 381 гг. Тем не менее оно получило широкое распростране­ние в Риме. Некоторые варварские племена, в частно­сти готы, приняли христианство в арианском вариан­те.—Прим. ред.

Своим успехом среди варваров арианство было обязано близостью к природе, в нем было не так много отвлеченностей, как в других верованиях. Арианство не слиш­ком далеко ушло от древних языческих корней и было близко некоторым формам родоплеменной обрядности. В какой-то момент даже казалось, что на волне энтузиазма и чувства облегчения, вызванного успехами Феодосия (1), которого Грациан избрал восприемником тяжкого насле­дия Валента, споры между язычниками и христианами утихли. Казалось, те и другие примирились перед лицом опасности, нависшей над родиной.

Феодосии, собрав остатки восточной армии, сумел очистить Мёзию. Памятуя об адрианопольской катастро­фе, он повел себя осторожно; в отношении готов им приме­нялась двойственная тактика: он проводил политику уст­рашения варваров, пользуясь славой непобедимого вождя, силу которого уже довелось испытать сарматам, и в то же время играл роль их покровителя. «Любящий готский род»— так называл его Иордан (2), излагавший историю с точки зрения гота.

Феодосии усвоил и военный урок Адрианополя. В ар­мии он усилил конницу и отряды лучников. Вегеций, чьи сочинения проникнуты христианским духом, полагал, что Адрианополь стал началом исчезновения тяжело­вооруженной римской пехоты. Из панегирика, написанно­го язычником Пакатом, нам известно, что в армии Феодо­сия служили готы, аланы, скифы, гунны. Это свиде­тельство заслуживает внимания. Правда, не следует забывать о неточности употребления всех этих этни­ческих терминов. Римскому христианскому автору Вегецию, однако, не нравилось, что Феодосии желал всех воинов наделить добычей, большая часть которой, по его мнению, причиталась римским легионерам. В приеме на службу наемников-варваров он усматривал непоправи­мую ошибку. Язычники же, Фемистий или тот же Пакат, считают Феодосия примирителем всех народов, видят в нем друга человеческого рода, в его действиях усматри-

(1) Феодосий 1 Великий — римский император в 379— 395 гг.— Прим. ред.

(2) Иордан — историк готов VI в., написавший сочинение «О происхождении и деяниях готов», доведенное до 551 г., в основе которого лежала «История готов» Кассиодора, секретаря и министра остготских королей.— Прим. ред.

вают новый и соответствующий духу времени способ управления империей римского народа. По мнению язычников, то был верный способ установить связи между новой империей, где господствовало христианство, и традициями золотого века Рима. Напротив, христиане, одержав победу внутри империи, с трудом переносили тяжесть поражений даже тогда, когда система была в состоянии подсластить их горечь, а имперская диплома­тия готова превратить поражения в победы. Амвросий (1)— «совесть» сначала Грациана, а затем и Феодосия— взывал к христианам, призывая их поддерживать импе­рию, усматривая в том промысел божий, позволивший церкви завоевать мир. Адрианопольское поражение по­трясло общественное мнение. Благодаря ему возроди­лось древнее гражданское чувство. Оно заставило христи­ан, по крайней мере часть из них, осознать наконец опасность, которая нависла над империей, и тот факт, что судьба Рима и христианства теперь слились воеди­но.

Не следует думать, что все сказанное выше — очеред­ная неуклюжая попытка поднять на щит так называе­мую «батальную историю». Все эти попытки неприемле­мы сами по себе, в данном же случае они и бесполезны. Можно сделать два наиболее веских вывода: несчастье 378 г. вовсе не знаменовало собой наступление необ­ратимой военной отсталости Рима перед лицом варваров, как это было принято считать несколько десятилетий назад; более никто не верит разговорам некоторых исто­риков о том, будто Адрианополь означает крушение империи. Процесс перестройки ее структуры начался рань­ше Адрианополя и продолжался после него. Более то­го, это поражение для римского общества стало отрез­вляющим ударом, не лишенным положительных послед­ствий.

Обратимся к первому из выводов. Второй вряд ли нуждается в пояснениях. В работах по военной истории средневековья, по праву считающихся уже классически­ми, Адрианополю отводится роль начального или даже в известном смысле причинного события, которая в истории

(1) Амвросий Медиоланский (ок. 340—397) — один из «от­цов» западной христианской церкви, епископ Милана, автор ряда богословских произведений и церковных гим­нов, великолепный оратор и проповедник.— Прим. ред.

религии того же времени принадлежит, например, Миланскому эдикту 313 г. (1) (мы оставляем за пределами нашей работы дискуссионные вопросы, связанные с этим событием) или же, если сравнивать с политической исто­рией, низложению Ромула Августула (2). Все эти даты — символические точки отсчета. Их цена нам известна — они всего лишь своеобразные условные указатели на пути истории. Поражение Валента не означало оконча­тельного разгрома пехотной армии, разогнанной кава­лерией. Конница была как с той, так и с другой стороны, а у варваров также имелась пехота. Римляне потерпели поражение в результате стечения целого ряда обстоя­тельств. Известную роль сыграла и случайность — ус­пешная атака готско-аланской конницы была предпри­нята отдельным отрядом, вступившим в бой в самый последний момент, неожиданно даже и для самого Фритигерна,— немаловажно и то, что римская пехота утрати­ла дисциплину и устала от почти непрерывных сраже­ний.

В некоторых научных работах встречаются утвержде­ния, что предположение, будто эпоха рыцарства берет на­чало в IV в., и прежде всего с Адрианополя,— это довольно опасное заблуждение.

В свете подобной категорической оценки наши раз­мышления, касающиеся истоков средневекового рыцарст­ва, чьи корни, как мы считаем, именно в Адрианополе, могут показаться возвращением к идеям, которые уже давно отжили свой век. Тем не менее нам кажется, что крайняя осторожность необходима и при опроверже­нии представлений, которые еще вчера были традицион­ными. Те же исследователи, которые решительно заявля­ют, что говорить, мол, о начале средневекового ры­царства до наступления эпохи Меровингов — Каролингов (3) не имеет никакого смысла, вдруг начинают испы-

(1) Миланский эдикт, обнародованный императором Кон­стантином и его коллегой и зятем Лицинием, даровал христианам право свободно исповедовать свою рели­гию.— Прим. ред.

(2) Ромул Августул — последний римский император. Еще малолетним низложен в 476 г. Одоакром, предводителем варваров, вторгшихся в Италию.— Прим. ред.

(3) Меровинги — первая королевская династия во Франк­ском государстве, правившая с конца V в. до 751 г., когда ее сменила династия Каролингов.— Прим. ред.

тывать потребность всмотреться в даль времен и посвя­тить немало интереснейших наблюдений военно-техничес­кой «предыстории» рыцарства, обратиться к археологии, культуре народов степи и древнейшим этапам развития конного воинства. При этом они, правда, подчас проявля­ют склонность более подчеркивать то, что отличает их от западных «преемников», чем то, что их объединяет.

Такого рода суждения и, следовательно, целесообраз­ность или нецелесообразность использовать Адрианополь для их доказательства качественным образом отли­чаются от тезиса, который мы намерены здесь развернуть. Да, мы могли бы согласиться с тем, что касается сообра­жений этих исследователей насчет тактического и стра­тегического значения Адрианополя, а также и с оценкой, которую они дают техническому оснащению воина-всадни­ка того времени. И все же имеется один крупный и неоспо­римый факт: военная история поздней Римской империи со всей драматичностью свидетельствует, что с этого мо­мента способ ведения боевых действий и экипировку рим­лян в сравнении с таковыми у степных народов необ­ходимо было изменить и что эти вынужденные изме­нения имели принципиальное значение для будущего. Однако, несмотря на неоспоримый технический прогресс, они все еще не носили характер качественного пере­ворота в ведении войны вообще. О нем можно гово­рить лишь после того, когда снова, но уже на ином качественном уровне, пришло время массового использо­вания пехоты, когда было изобретено огнестрельное оружие, то есть речь идет о двух последних столетиях средневековья. Имеется и другой неопровержимый факт: хотя, объективно говоря, Адрианополь и не был катастро­фой, но именно так его восприняло тогдашнее обществен­ное мнение. Ошибки в оценке того или иного историчес­кого события, которые допускают современники, во вся­ком случае, более показательны и интересны, чем сужде­ния далеких потомков, основывающих свой приговор на точных критических изысканиях.

«Великий ужас», объявший Рим сразу же после 9 августа 378 г., древние историки охотно сравнивают с тем огромным трагическим потрясением, которое испы­тали римляне после разграбления их города в 410 г. Аларихом. Сравнения обычно делаются для того, чтобы лучше понять происходящее. В римской истории не было воен­ного поражения более тяжкого, чем нарушение неприкосновенности померия — городской черты Рима. Пося­гательство на эту черту ломало вековой порядок, вдребезги разбивало равновесие античного космоса, «со­циальным» центром которого в течение многих веков был Рим, настежь распахивало дверь, за которой была про­пасть. Вот почему сама возможность подобного сопо­ставления двух событий представляется нам симптоматич­ной. До трагедии 410 г., превосходящей обычные не­счастья, к которым римляне уже давно привыкли, не было в римской истории ничего, что могло бы сравниться по своей зловещей значимости с Адрианополем. Доказатель­ством тому служит тот факт, что в связи с Адрианопо­лем римляне вспоминают злополучный день битвы при Каннах (1), от кровавого призрака которого тщетно пыта­лась избавиться их коллективная память.

Само по себе поражение при Адрианополе, быть может, и не было событием вселенского масштаба. Но велико было его значение как символа повторяющегося не­счастья, подтверждения бессилия Рима, неспособного уже подняться вверх по наклонной плоскости, стремительно ведущей к гибели. Кроме того, Адрианополь же был по­следним и самым кровавым в череде поражений, обру­шивавшихся на Рим на протяжении IV столетия. По­ражения терпела «непобедимая» армия империи. Били ее пришедшие с Востока кочевники. Поражения вынужда­ли римское воинство менять свой облик, «обращаться в варварство», отказываться от монолитных квадратных легионов, приобретая черты чуждые и безобразные (не только во внешнем и эстетическом смысле, но лишенные столь привычного для римлян порядка, то есть без-образные.—Ред.) по мнению тех, кто все еще рядился в тогу ревнителей древних традиций квиритов (2). Адрианополь стал той каплей, которая переполнила кубок, наполнен­ный до краев несчастьями. И в этом смысле он — мера целой эпохи. В этом же самом смысле он и по сей день остается точкой отсчета в размышлениях истори­ка, чья цель исследовать не столько непосредственный

(1) Канны — селение в юго-восточной Италии. Около него 2 августа 216 г. до н.э. во время 2-й Пунической войны состоялась битва римских войск и карфагенской армии под руководством Ганнибала, в которой римляне по­терпели сокрушительное поражение.— Прим. ред.

(2) Квиритами издревле называли полноправных римлян.— Прим. ред.

процесс возникновения, сколько истоки и корни средне­векового рыцарства.

Далеки эти корни. Они уходят в глубь истории техники и истории ментальности. Наверное, так сказали бы мы, если бы придерживались обветшалой дихотомии в изуче­нии истории. Но постараемся отойти от нее. Наша цель заключается в том, чтобы попытаться выработать дей­ствительно единый общий подход к проблеме. Парфянин, «подлый и злобный», каким ощущает его вся «класси­ческая» эпоха начиная с великого греческого историка Геродота, парфянин, атакующий исподтишка и стреми­тельно исчезающий за горизонтом на мчащей галопом лошади, обрушивающий на преследователей град смерто­носных стрел; парфянин и сармат, закованные в стальные латы (лучшего качества и закалки, чем были у римлян),— вот кто одержал победу. Пресветлый и божественный символ величия при совершении триумфальных шествий, конь окончательно переходит в разряд залитых потом и кровью средств, при помощи которых обеспечивается вполне конкретный перевес над силами противника во время сражения. Конь был известен греко-римской ре­лигиозности как животное и солярное (1), и хтоническое (2), героическое и погребальное. В коллективных представ­лениях надвигающегося железного века он все более приобретает сотерические (3) и внушающие страх черты reitende Gotter (бога-всадника.— Ред) германцев, сли­ваясь с образами скачущих верхом выходцев с того света, участников мистерий, родина которых Древний Египет, Сирия и Персия.

На протяжении нескольких столетий человек Запада будет испытывать восхищение и страх при виде князей войны, восседающих на крупных и сильных животных. Прежде он отдавал должное их изображениям в язычес­ких захоронениях на вересковых пустошах Севера. Те­перь — возносит их на алтарь, превратив в св. Георгия и св. Мартина. Юный и наивный Парцифаль, заслышав из из глубины дремучего леса звон рыцарского оружия, на первых порах полагает, что все это бесовское наважде

(1) Солярное — то есть имеющее отношение к солнцу, свету, небу, олицетворяющее силы добра.— Прим. ред.

(2) Хтоническое — то есть относящееся к подземному миру, к силам мрака.— Прим. ред.

(3) Сотерические — то есть черты «спасающего» боже­ства.— Прим. ред.

ние. Но затем, увидев воинов-всадников во всем их вели­колепии и могуществе, проникается уверенностью, что пе­ред ним ангелы, посланные самим господом. Он падает ниц. Парцифаль обожествляет их и в то же время пости­гает свою собственную сокровенную сущность и призвание, перевернувшее всю его жизнь. Юный Парцифаль силами души и тела ответствует на мощный зов архетипа. Откли­кается на этот зов и его мать, повиновавшаяся своему ду­ховному опыту и разделившая священный трепет сына. В смятении обняла она свое дитя, оплакивая его: «Верю, ты видел ангелов, о которых стенают люди, ибо смерть настигает всякого, к кому прикоснутся».

Этот пример взволнованного и острого религиозного переживания, христианского всего лишь на поверхностный взгляд,— ключ, раскрывающий перед нами превосходство средневекового рыцаря над людьми той эпохи. Но ключ этот, чтобы правильно его употребить, следует повернуть в замке не только социальной, военной и технической ис­тории, но и истории ментальности, если угодно -- психо­логической истории, способной представить нам человека того времени. Кретьен де Труа (1), тяготевший к достовер­ности, хотя и своеобразный толкователь XII воинствен­ного и землепашеского столетия, имел свои критерии, свои ментальные, не в меньшей степени, чем материаль­ные, структуры. Его герой, прекрасный и внушающий страх, ангелоподобный и одержимый бесом рыцарь, спа­ситель и погубитель,— отражение повседневного опыта того времени, равно как и коллективной памяти, состав­лявшей основу этого опыта и его формирующее нача­ло.

Бросим же взгляд и мы на предысторию того, как формировалось превосходство человека-всадника. Прежде проследим, как оно складывалось на азиатском Востоке, а затем перекочевало на европейский Запад. Сначала не­обходимо выяснить его первоначальные характерные чер­ты, так сказать, на техническом уровне. Нам нужно сос­тавить себе представление о конкретной основе, чтобы перейти в дальнейшем к наблюдениям над религиозными представлениями и мифами. Наконец, мы увидим, как параллельно или одновременно с ростом значения боевых действий кавалерии меняет свое название, форму, ка-

(1) Кретьен де Труа — французский поэт XII в., автор из­вестных рыцарских романов.— Прим. ред.

чество и связанную с ним идеальную ценность оружие. Правда, это всего лишь некоторые аспекты проблемы, в действительности гораздо более сложной, чем принято обычно думать. Что ж, наши размышления по необхо­димости фрагментарны. Но хотелось бы верить, что в ко­нечном итоге цель, поставленная нами, будет достигнута. В дальнейшем на этой основе можно будет перейти к более широкому исследованию средневекового рыцарства. Пока же заключим, что для своего времени рыцарь был необы­чайно надежно вооружен. Это воин, обладающий автори­тетом, который он снискал себе благодаря отличной во­инской выучке и тому, что принадлежал к группе избран­ных. Конный воин символизировал героико-сакральные ценности, связанные прежде всего с победой над силами зла, а также с целым комплексом верований, относящихся к потустороннему миру, путешествию в царство мертвых и бессмертию души.

Меж двух стен. Наше повествование начинается в безграничных просторах степей и пустынь, раскинув­шихся между Дунаем и Желтой рекой в Китае. Пред­ставьте схематический план геоисторического развития Евразийского континента: четырем сторонам света со­ответствуют четыре неподвижных монолитных массива. В силу своеобразного оптического обмана они выгля­дят малодоступными и изолированными. Но это толь­ко на первый взгляд. Итак, на севере — непроходимая тайга и негостеприимные пространства ледяного безмол­вия. На западе — Римская империя. На востоке — Ки­тайская империя. На юге — Персия, связующее звено между двумя империями. По территории Персии про­ходят великие караванные пути, совершаются великие переселения народов, передаются религиозные культы. В центре этого исторического космоса огромная пустынная территория — ковыль, камень, песок. На этих просторах обитают гордые кочевые народы — охотники, пастухи, скотоводы, воины. Здесь царство лошади.

С опаской взирают оседлые народы, земледельцы и ре­месленники, обладающие высоким уровнем организации и острым чувством государственности, на подвижные, как морской прибой, племена «варваров», жителей пустынь. Желая оградить себя от опасной стихии, они сооружают стены-волноломы. В легенде об Александре, замкнувшем за железными воротами чудовищные орды Гога и Магога (1), выразился вековой страх и такое же извечное стремле­ние оседлых народов, привыкших к упорядоченной жизни, поставить под контроль грозную непоседливость кочев­ников, в любой момент готовых двинуться в путь. Причины тому самые разные: продолжительная засуха, междоусобицы, мор. Солнце опалило пастбища, начался падеж скота — этого достаточно, чтобы толпы обнищавших, впавших в отчаяние, изголодавшихся пастухов появи­лись вдруг возле рубежей, за которыми простираются тучные нивы, прекрасно орошаемые поля. Голодная сви­репость бедняков всегда выглядит безумием, недостойным человеческого звания, в глазах тех, кто живет в достатке и вовсе не намерен поделиться с другими собственным благополучием. Два разных вида жестокости — воору­женное насилие кочевников и гражданский эгоизм осед­лых — пришли в столкновение.

Оседлая цивилизация — это города, дороги, госу­дарственный аппарат, более разнообразное и полноцен­ное питание, крепостные стены, пехота. Цивилизация ко­чевников — стойбища, тропы, племенная солидарность, невозможность наесться досыта, главным образом белко­вое питание и животные жиры, бесконечные расстояния, тесное общение с животными, и прежде всего с лошадью. Мирным и относительно процветающим оседлым народам кочевники представляются людьми жестокими, скрытны­ми, асоциальными, бесчеловечными, у них нет веры, они жертвы мрачных адских культов. В глазах кочевников оседлые безвольны, изнеженны, растленны, крайне сласто­любивы, в общем — недостойны тех благ, которыми они обладают. Поэтому было бы справедливо, чтобы блага эти перешли в руки более сильного. Железные врата Алек­сандра всего лишь легенда. Вполне документирована история римского оборонительного вала (limes et valla} и Великой китайской стены В пределах этих фортифика­ционных сооружений и находится особый мир. Но несмотря на кажущуюся монолитность, он переменчив. Этот мир иранских и азиатских кочевников имеет свою нищенскую экономику, свои исполненные гордости традиции, свою ша-

(1) Гог и Магог — согласно Библии, а также эсхатологи­ческим мифам ислама, «кровожадные народы», которые должны явиться в «конце времен» с севера или с других окраин населенного мира, чтобы окружить «народ бо­жий» и воевать против него, однако будут «пожраны» огнем с небес.— Прим. ред.

манскую культуру, свое причудливое отношение к более рафинированной цивилизации. Она их манит, но в то же время вызывает презрение.

Над этим текучим миром, где царствуют лошадь и шаман, только сейчас понемногу начинает приоткры­ваться завеса времен, и прежде всего благодаря архео­логическим находкам — оружию, драгоценной утвари, останкам людей и животных, конской упряжи, шумовым инструментам, которые обладали якобы магической силой.

С IX—VIII вв. до н.э. Европа начинает проявлять ин­терес к народам-всадникам, расположившимся в бассей­нах Вислы и Днепра. По другую сторону великого степного и пустынного моря по направлению к Китаю волнуются беспокойные монголо-тюркские племена. Вся жизнь их связана с неустанным перевозом с одного места на другое войлочных юрт. Они гонят пред собой в направлениях, определяемых чередованием времен года, стада лошадей, овец, коз, ослов и верблюдов из долин в горы или наобо­рот. Разбойники, охотники, колдуны. Они вооружены ро­говым луком, тонкие стрелы, пущенные из него, обла­дают чудовищной пробивной силой. Кроме того, у них на вооружении копье и меч. Умелые металлурги, они научи­лись выплавлять из драгоценных металлов и сплавов уди­вительные фигурки животных, схлестнувшихся в схватке.

Оседлые народы, живущие по противоположным бере­гам великого степного моря, покрытого травами и каме­нистыми россыпями, испытывают ту же тревогу. Но эллины — наследники Гомерова восхищения чудесными конями, которыми поэт населил «Илиаду» и «Одиссею», троянцами — «укротителями лошадей», Фракией - «кор­милицей лошадей», Фессалией — легендарной родиной человеко-коней. Побережье Черного моря и южная зо­на Балкан — западный берег степной культуры. На вос­точном ее берегу китайские хронографы ханьской эпохи с растущим беспокойством всматриваются в передви­жения кочевников, которых охватило какое-то таинствен­ное волнение. Их орды вступают в столкновение, угро­жают уничтожить друг друга, пытаются уже пересечь рубежи Китайской империи. Великая стена, воздвигну­тая в конце III в. до н. э., соединяет непрерывной ли­нией пограничные укрепленные пункты. Но сдержать на­тиск кочевников, как оказалось, стена не помогла.

Необходимость борьбы с кочевниками привела ки­тайский двор к сближению с тохарами, чей язык был индоевропейским. Благодаря тохарскому влиянию китай­цы отказались от использования боевых колесниц, приняв на вооружение легкую кавалерию. Тохары под давлением кочевников оставляли насиженные места и переселялись в Бактрию. При посредничестве тохаров Китайская импе­рия смогла установить контакт с миром, который ранее был ей неведом: она открыла для себя эллинизированный Иран. Быть может, от жителей Ферганской долины в вер­ховьях Сырдарьи китайцы приобрели познания в вино­делии, им стали известны новые корма для лошадей и новые их породы. Частично китайцам удалось усвоить этот опыт.

Парфяне также испытывали беспокойство: на их севе­ро-восточной границе кочевники пришли в движение. Миг­рация тохаров, согнанных со своего места кочевника­ми, на первых порах привела к изгнанию саков, тоже кочевников, обитавших к северу от Амударьи. Аршакид(1) Фраат II (ок. 138—128 г. до н.э.) был вынужден при­нять беспокойных переселенцев как гостей. Он использо­вал их в качестве наемников. В военном отношении эти миграционные потоки дали неожиданно важный результат.

Тактика ведения боя, известная до I в. до н.э., претер­пела подлинную революцию. На западе парфяне и сарма­ты стали применять тяжелую кавалерию. Всадник и его конь были теперь закрыты латами. Высокий остроконеч­ный шлем защищал голову конного воина. Атакующее оружие — длинное тяжелое копье и меч. Ряд вооруженных таким образом конных воинов сминал толпы легковоору­женного противника. Сарматы без особого труда разбили скифов в черноморских степях, парфяне остановили на­ступление римских легионов, отбросив их от Тигра и Евф­рата.

Императорский чиновник, посланный для переговоров к тохарам, рассказал императору Ву-ди (Wu-ti) (140—87 до н.э.), что в стране Та-юань есть «добрые боевые кони, ведущие свой род от небесных лошадей, ибо кровавым по­том потеют они». Происхождение небесных лошадей опи­сано следующим образом:

«В царстве Та-юань высокие горы. На их склонах па­сутся кони, которые не даются в руки. Поэтому сгоняют кобылиц и оставляют у подножия, чтобы совокупились

(1) Аршакиды — парфянская династия с 250 г. до н.э. до 224 г. н. э.—Прим. ред.

они с жеребцами, сходящими с горных круч. От них и рождаются жеребята, потеющие кровавым потом. Их на­зывают небесными». Император повелел доставить во что бы то ни стало жеребцов из Та-юаня и вывести в Китае породу «небесных лошадей».

В интересе, который Сын Поднебесной проявил к Фер­гане, заметен элемент магии. От «небесных лошадей» ки­тайский император ожидал собственного бессмертия. Но заботило его не только это. Он искал и практической выго­ды. Конкретно: император стремился к достижению воен­но-политического превосходства. Укрепление стены, под­держание на должном уровне легкой кавалерии и конных лучников — вот круг его забот. Кроме того, он хлопотал и о новой, тяжелой кавалерии, составленной из наемни­ков-кочевников, только что поступивших на службу в ки­тайскую армию. Тяжеловооруженные конные воины при­меняли длинный обоюдоострый меч, длинное копье. У них было стеганое седло, благодаря которому можно уверен­но удерживать равновесие при обращении с оружием. Эта новая кавалерия вскоре превратилась в непобедимую. Затем она стала закрытым для посторонних образова­нием. Конные воины гордились своей избранностью.

По этой причине и в это время «небесные лошади» пере­стают быть достоянием легенды. Тяжеловооруженному воину нужен был конь, в котором скоростные качества сочетались бы с силой, необходимой в атаке и обороне, чтобы выдержать встречный натиск. Туземная китайская лошадь, быть может происходившая от дикой лошади Пржевальского и имевшая короткую шею, короткие ко­нечности, низкую бабку, мало подходила для этой цели. Низкорослая и недостаточно выносливая, медлительная и нестойкая, она не выдерживала никакого сравнения с сильной и выносливой лошадью гуннов. Поэтому в китайс­ком войске на смену туземной пришла новая порода, судя по всему, та самая «небесная лошадь», о которой столь много говорили. Долгое время считалось, что ее следует относить к «западным» породам. Однако характерные осо­бенности указывают на сходство этой лошади с нынеш­ними туркестанскими скакунами. Первые экземпляры но­вой породы были импортированы в Китай где-то около 116 г. до н.э. Они были родом из парфянских конюшен. Высокие, сильные, мощные, эти лошади вполне соответ­ствовали новым требованиям. Что касается доспехов, то китайским конным воинам тоже пришлось позаимствовать иранские образцы, сочетавшие кожу и металл.

Таким образом, Китай получил от «народов степи» как дар тяжелую кавалерию. Монголо-тюрки заставили ки­тайцев создать новый род войск, парфяне предоставили образец для подражания, «страны Запада» поставили соответствующую породу лошадей. Прошло несколько столетий, и снова Персия, где Аршакидов сменили Сасаниды, преподала урок Римской империи,— урок, который заставил римлян тоже взять на вооружение тяжелую кавалерию. Перед нами пример параллельного развития одной и той же военной доктрины: одновременно двумя оседлыми цивилизациями, китайской и римской, взят курс на оборону. Главное — защитить себя от набегов кочев­ников. Для этой доктрины характерны два важнейших момента: создание пограничных оборонительных соору­жений и формирование отрядов тяжелой кавалерии.

Тем не менее возникновением средневекового рыцарст­ва Запад обязан не только парфянам, но прежде всего иранским народам, находившимся к северу от Кавказа — скифо-сарматам. Благодаря их всепроникающему влия­нию, распространявшемуся по всем уровням, которое они оказали на восточных германцев, в особенности на готов, средневековая военная структура запечатлела в себе только им одним свойственный оригинальный облик. Нет сомнений, что это особенно проявилось на техническом уровне. Однако нам представляется, что это утверждение применимо и к сфере духовного влияния.

С VIII—VII вв. до н. э. фракийские племена, обитав­шие в районе Трансильвании, Восточных Карпат и Черно­морского побережья, обретают организационную стабиль­ность. В их культуре уже заметны следы первых нашествий воинственных кочевников — предшественников скифов, тех самых «доящих кобылиц», о которых упоминает Гомер. Их следы — орнамент на ювелирных изделиях, предметы шаманских культов. Высказывалось предположение, что это наследие киммерийцев. Однако, опираясь на Геродота, можно полагать, что в VI в. до н. э. это уже были агафирсы, скифское племя, которое основательно смешалось с фракийцами.

В IV—III вв. до н. э. балкано-дунайский регион под­вергся нашествию кельтов, применявших в сражениях конные колесницы. На это указывают главным образом находки в Галиции и Бессарабии. Греки, малосведущие во всех этих перемещениях и смешениях народов, полагали, что население Северной Фракии, откуда нередко к ним шел приток рабов, относится к двум родам — дакам и гетам. Но даки и геты занимали более обширную террито­рию, от среднего течения Дуная, Вислы до Днестра и даже несколько далее. И те и другие говорили на общем фракийском языке, хотя и испытывали влияние культуры кочевого народа — скифов. Происходившие от иранского корня скифы оказывали сильное воздействие на фра­кийцев, перенявших у них немало военных приемов, научившихся, например, стрелять из лука не сходя с коня. Фракийцы отчасти заимствовали и религиозные обряды скифов: так, они доводили себя до состояния экстаза, вдыхая дым сжигаемой конопли. Скифы также передали гето-дакам свои верования, основа которых была иранской и в которых особое место занимала идея бессмертия. От скифов же гето-даки узнали о железном оружии. Но геты поддерживали контакт и с сарматскими племена­ми — языгами и роксоланами. От них, вероятно, они на­учились использовать отряды тяжелой кавалерии, ата­ку которых готовили и поддерживали лучники. Овидий был бы наверняка поражен стойкостью и быстротой гетских коней не меньше, чем ловкостью гетских лучников (1).

Итак, скифы в определенный момент оказались дви­гателем прогресса в беспокойном понтийском и закавказ­ском мире. Первое тысячелетие до н. э. ознаменовалось появлением в степях между Дунаем и Уралом скифских племен. Они пришли с территории, находящейся где-то на границе Европы с Азией. Породнившись с киммерийца­ми, скифы вскоре вытеснили их из района обитания. Живя в азиатских степях, скифы овладели двумя глав­ными искусствами: верховой ездой и обработкой метал­лов. В последнюю четверть VIII в. до н. э. скифские племена продвинулись в Анатолию, заполнив ее террито­рию от границ с Ассирией вплоть до Лидии и Фригии. К середине следующего столетия они уже растеклись по территории северо-западного Ирана. Потерпев поражение от мидийцев, скифы были вынуждены отступить на север и обосноваться в регионе, который затем на протяжении нескольких столетий славился как страна гордых всадни­ков. Это Кубань, расположенная между Северным Кав­казом и Азовским морем.

(1) Речь идет о «Письмах с Понта» римского поэта Овидия (43 до н.э.—ок. 18 н.э.). См. письмо 1, 2, 21—56.

И по сей день огромные курганы скифских вождей сви­детельствуют об их богатствах, основную часть которых составляли умело обработанные металлические изделия. У скифов были великолепные лошади, тучные стада. Скифский костюм полностью соответствовал образу жизни народа, значительную часть времени проводившего верхом на коне: долгополый облегающий кафтан, широкие шаро­вары, застегнутые у щиколотки, удобные сапожки. Этот костюм заимствовали парфяне и китайцы, как только в их армии появилась кавалерия. Своей вершины скифская ци­вилизация достигла в VI—III вв. до н.э. в районе нижнего течения Днепра, Буга и в Крыму. Но влияние скифов было намного шире и распространялось на соседние народы вплоть до Дуная, Закавказья и Сибири. На столь обширном пространстве кони, упряжь, оружие, украшения были скифскими. Через Дунайский бассейн, нижнюю Мёзию и Трансильванию скифы вступали в контакты с кельта­ми, иллирийцами, македонцами.

К сожалению, и по сей день мы продолжаем смотреть на храмы, народы и страны сквозь кривое стекло эллинс­кой «классики», для которой скифы всего лишь бесче­ловечные варвары, страна их — мрачное и туманное место рождения таинственных сказаний. Киммерийцы «сторо­жили» вход в царство теней. Колхида — край колдунов и колдовского зелья. Одним словом, Меотийское болото (1). Однако мы воздадим должное богатой и гордой скифской цивилизации, стране отважных конных воинов, гениаль­ных ювелиров и шаманов — провожатых в царстве мерт­вых.

Что касается истории материальной культуры, то дол­жно быть ясно — искусством верховой езды мы обязаны скифам. Сосуд, найденный в Чертомлыкском кургане в районе нижнего течения Днепра и хранящийся ныне в ленинградском Эрмитаже, датируется первым-вторым де­сятилетием IV в. до н.э. На нем изображены скифы, ухаживающие за лошадьми. Работа мастера столь тща­тельно передает малейшие подробности, что ее приписали греческим мастерам. Кое-кому даже показалось, что на нем видно не только седло, но и самое раннее изображение стремени, хотя и особого типа: стремя, предназначав­шееся лишь для того, чтобы вскочить на коня. Подобное прочтение чертомлыкской находки давно уже отвергнуто

(1) Так древние греки называли Азовское море.— Прим. ред.

специалистами. Теперь они пришли к выводу, что первое изображение стремян найдено в Индии и относится ко II в. н.э. Нам же хочется лишь подчеркнуть: мастерство скифов, скотоводов и конных воинов, — это неопровержи­мый исторический факт.

Изучение предметов, обнаруженных в погребениях, дает основание предположить, что уже к V в. до н.э. скифы вступили в полосу экономического упадка. Само собой разумеется, подобные выводы следует принимать с изряд­ной долей осторожности. Прежде всего следовало бы удостовериться, что имеющиеся в нашем распоряжении археологические находки достаточны для воссоздания об­щей картины того времени. Но удостовериться в этом практически невозможно. Кроме того, не повредила бы и уверенность в том, что гипотетическое уменьшение зна­чимости и ценности обнаруживаемых в курганах предме­тов действительно было вызвано наступившим обни­щанием. А может быть, это вызвано изменением обычаев, например культурными нововведениями? Как бы то ни было, если согласиться с гипотезой обнищания, основан­ной на списке археологических находок, то можно предпо­ложить, что причиной послужили войны, которые вел против скифов персидский царь Дарий I. В следующем столетии экономическое процветание, поддержанное экс­портом зерна, возобновилось. Однако на горизонте по­казался народ, брат и недруг скифов,— сарматы.

Они тоже кочевники, иранского рода и племени, так­же говорившие на иранском наречии, родственники киммерийцев и скифов, отчасти смешавшиеся с меотийскими племенами, о чем свидетельствует, правда пробле­матичная, гинекократия (1). На запад их теснили шедшие буквально по пятам азиатские племена. Сарматский авангард, по всей вероятности, составляли языги, первона­чально обитавшие в районе, имевшем выход к Азовскому морю, о чем свидетельствуют источники, использованные Аммианом Марцеллином. Изгнанные оттуда, языги в тече­ние первой четверти II в. до н.э. заселили степи, распо­ложенные между Доном и Днепром, и несколько про­двинулись на запад. Их первыми назвали весьма не­определенным именем: сарматы.

Причиной похода на запад, точнее его было бы назвать

(1) Гинекократия — власть женщин, матриархат.— Прим. ред.

отступлением с востока, было, вероятно, появление на территории нынешней южной России новой волны ирано-язычных кочевников, сарматов, где-то на исходе II в. до н.э. Страбон (1), вторя традиционным взглядам, отож­дествляет две ветви одного племени, которое появилось в степях к северу от Кавказа, западную и восточную.

Первая ветвь, ведомая роксоланами, шла по следу языгов и осела между Доном и Днепром. Вторая, состояв­шая в основном из аорсов и сирахов, остановилась меж­ду Доном, Азовским морем и Каспийским побережьем Кавказа. Наконец, с I в. н.э. римские наблюдатели, с растущей обеспокоенностью следившие за коловращением варварских народов, отмечают появление самого известно­го среди так называемых сарматов народа — аланов. Из китайских источников известно, что они вышли из района, примыкающего к Аральскому морю, следовательно, хо­зяйничали на «шелковом пути». В своем движении аланы сметали прочие племена, среди них — аорсов. Они вплот­ную подошли к каспийско-кавказским степям. Вероятнее всего, аланы были близкими родственниками тохаров. Можно предположить, что прийти в движение заставили их те же события, которые со второй половины II в. до н.э. вынудили некоторые степные племена потеснить соседей, а китайских императоров строить укрепления и обзаво­диться тяжелой кавалерией. Северные иранские племена двинулись на запад. Среди них были и аланы.

Между I—II вв. н.э. аланы пытались проникнуть на юг от Кавказа, совершая экспансию в район римской Патрии и Каппадокии (2). Путь, по которому они пришли в Каппадокию, пролегал по территории нынешнего Азербайд­жана и до сих пор еще называется «аланским перевалом». Быть может, под воздействием их динамизма роксоланы поглотили языгов. В результате этого слияния они превра­тились в реальную угрозу для дунайских рубежей Ри­ма. Опасность объединения сарматов с даками и бастарнами (германским племенем) возникла во второй по­ловине I и просуществовала в течение II в. Начиная с Марка Аврелия многие римские императоры включали в свою титулатуру и наименование «сарматский». Это озна­чало лишь одно — все их победы над степными наро-

(1)Страбон (64—63 до н.э.—23—24 н.э.)—древнегрече­ский географ и историк.— Прим. ред.

(2) Области в Малой Азии.— Прим. ред.

дами были в действительности иллюзорными и недолго­вечными.

Из всех сарматов историки Рима выделяли аланов, го­воря об их воинственности, отмечая их «жестокость» (оценка, как известно, весьма субъективная...), чрезвы­чайную эффективность их тяжелой кавалерии. Именно конный воин, «катафрактий», называемый также «контарием» или «клибанарием», в период поздней античности и раннего средневековья оказывал влияние на военную историю Рима, Византии и Западной Азии. Катафрактий были облачены в куртку-колет, обшитую пластинами на­подобие рыбьей чешуи. Пластины делались из железа или бронзы, иногда они могли быть роговыми или кожаны­ми. Колет облегал тело и был достаточно эластичен, не стеснял свободу движений. На голову катафрактий наде­вал высокий остроконечный шлем.

Происхождение этих доспехов неясно. Одни исследо­ватели считают, что они появились около IV в. до н.э. среди земледельцев Хорезма, вынужденных защищаться от кочевников-масагетов. Куртка из металлических или кожаных пластин должна была спасти их от стрел. Страх земледельца перед лучниками пустынь, действительно, убедительная причина, чтобы эта в общем-то не очень удобная куртка стала пользоваться огромным успехом. Данную гипотезу, кажется, подтверждают находки из мо­гильников нижнего течения Сырдарьи. Другие исследо­ватели полагают, что доспехи первоначально появились в Бактрии. Есть, правда, специалисты, которые утвержда­ют, что доспехи были созданы азиатскими народами в свя­зи с появлением в их пределах македонских фаланг. В любом случае на Запад эти доспехи попали вместе с кочевниками-сарматами.

Оружие катафрактия — длинный тяжелый меч и контос — длинное копье, которое можно было пустить в ход только двумя руками сразу. Удивительно, каким обра­зом катафрактий сохранял при этом равновесие, не имея стремян и лишенный возможности пользоваться по­водьями. Как мог он удержаться в седле? Эта экви­либристика поражала и римлян. Несомненно, она была ре­зультатом продолжительной и упорной тренировки воина и его коня. Требовалось такое тесное взаимодействие между конем и всадником, при котором конь подчинялся только голосу и коленям воина. Но существует и предполо­жение, что в иранской технике верховой езды и упряжи было нечто, что могло заменить стремя и обеспечивало равновесие всадника. Нам ничего не известно об этом. Римские источники молчат. Мало надежды и на археоло­гию, и на иконографический анализ. Вероятно, у иранских всадников был способ фиксировать копье на теле лошади при помощи привязей и особых ремней, или же равно­весие достигалось благодаря тому, что всадник сильно прижимал колени к бокам лошади, опираясь при этом на колчаны, привязанные сзади к седлу. При столкновении с противником хитрость, быть может, состояла в том, чтобы развернуть торс правым плечом вперед и цепко обхва­тить ногами тело лошади. Копье было хотя и неудобным в употреблении, но зато грозным оружием. Наконечники копий, найденные на Кавказе,— тяжелые, в форме резного листа — дают основание предполагать, что контос был длиной от четырех до четырех с половиной метров.

Сарматы действительно повлияли на военную историю Рима, сасанидской Персии. Кавалерия катафрактиев — навязчивый мотив римской литературы и иконографии. Недавние подсчеты показали (1), что, наверное, около одной десятой персидской армии составляли катафрактии.

Эти внушавшие страх воины входили в состав пер­сидской кавалерии, которая, стремясь восстановить преж­ние пределы державы Ахеменидов (2), в 230 г. вторглась в Месопотамию, угрожала Сирии и Каппадокии. Римляне смогли противопоставить им несколько легионов, вспомогательных отрядов и, как свидетельствует один поздний армянский источник, «сброд», собранный по пу­стыням. Вероятно, речь идет о лучниках из района близ Эдессы и кавалерии из Пальмиры. Поражения римлян, приведшие к утрате Армении в 252 г. и постыдному униже­нию Валериана в 260 г., в основном можно объяснить фак­тором неожиданности. Римляне, привыкшие вести местные войны с Аршакидами, были застигнуты врасплох, когда Сасаниды предприняли неожиданное наступление. В столкновении с римской пехотой и легкой кавалерией, ис­пользовавшей устаревший к тому времени метод вольти-

(1) Имеется в виду статья: Хазанов А.М. Из истории сарматского наступательного оружия.— В кн. «История, археология и этнография Средней Азии». 1968, с. 122— 127.— Прим. ред.

(2) Ахемениды — династия древнеперсидских царей с 558 по 330 г. до н. э. Их государство включало большинство стран Ближнего и Среднего Востока.— Прим. ред.

жировки, иранская военная тактика, состоявшая в дли­тельной подготовке поля боя конными лучниками, сначала рассекавшими пехоту противника плотной и непрерывной стрельбой, а затем пропускавшими тяжелую кавалерию, которая вклинивалась через широкие бреши в глубину расположения пехоты, оказалась чрезвычайно эффективной.

Конечно, ударные отряды иранской кавалерии не были вообще непобедимыми, вернее сказать — были непобе­димыми при определенных условиях и на определенной местности. Так, в ходе кампании 271 г. знаменитые пальмирские клибанарии были разбиты римской легкой кава­лерией, состоявшей из мавров и далматинцев, которые пустили в ход старую парфянскую военную хитрость: сначала притворное бегство, затем неожиданная атака на утомленного преследованием противника. Всякие разгово­ры о непобедимости того или иного рода войск — старая сказка. История неизменно опровергает ее, будь это ма­кедонские фаланги или римские легионы, ландскнехты или гитлеровские танковые дивизии. Периодическое воз­рождение мифа о непобедимости показывает лишь, сколь глубоко засели в человеческой натуре первобытные меч­ты и страхи. Не оттого ли и возрождается время от време­ни этот миф? Мы не станем вдаваться в подробности истории военного искусства. Сейчас нам не так уж и важно, что иранские катафрактии были непобедимы ни­чуть не больше любого другого воина. Важнее то, что их представляли как непобедимых. И сами они желали, чтобы другие считали их непобедимыми. Для этого они прибегали к различного рода мистификациям, заимство­ванным из давно известного фольклорного набора тра­диционного общества и пропагандистского обеспечения военных операций. Не случайно Персия слыла родиной «бессмертных» (1).

Разумеется, мы допустили бы ошибку, если бы стали оценивать кавалерию катафрактиев, только исходя из си­лы ее фронтального удара. Оценка должна быть комплекс­ной. Следует принимать во внимание и тактическое соче­тание вольтижировки лучников с атакой, предпринимае­мой кавалерией, чрезвычайную ловкость как тех, так и

(1) Бессмертными называли воинов, входивших в отборный отряд, охранявший персидских царей. Как только погибал один из них, на смену ему незамедлительно вступал новый воин, столь же могучий и хорошо обученный.— Прим. ред.

других и тщательный отбор лошадей. Поскольку об ору­жии нам еще предстоит говорить в следующих главах, сейчас целесообразнее уделить некоторое внимание лоша­ди, хотя бы вкратце сказать о тех породах, которые то­гда были в ходу, и об упряжи. Затем хотелось бы затронуть тему, специально нас интересующую: переход азиатской лошади в Европу, совершившийся благодаря своеобычному алтайско-иранско-германскому ее окультуриванию. Начиная с V в. этот факт отмечается и в рим­ских источниках.

Исторические сведения по поводу коневодства и се­лекции лошадей в средиземноморской и западноазиатской древности и немногочисленны, и неясны. Разумеется, спе­циалисты по этому вопросу восполняют пробел, используя иконографические источники и археологические находки. Известно, что с ахеменидского периода не только Иранс­кое, но и Анатолийское нагорье, географически очень похожие друг на друга, были районами коневодства. Сарматы использовали две породы — ферганскую, соот­ветствовавшую, как мы видели, задачам тяжелой кава­лерии, и малорослую, резвую, с трудом поддающуюся одомашниванию лошадь, судя по всему, предком которой является монгольский тарпан; скорее всего, именно эту лошадь использовали для вольтижировки лучников, охоты и путешествий.

Эти выводы стали возможны благодаря открытиям русских археологов, изучивших досарматские и сарматс­кие курганы VI—IV вв. до н.э. на Урале и Алтае. Alanus ueredus — конь, на котором император Адриан любил поохотиться на кабана, скача по холмам и болотам Тускии,— вероятно, относится к этой второй породе, если, конечно, полагаться на словесные описания. Тер­мины вроде ueredus, paraveredus восходят к галло-германскому корню и, будучи сопоставлены с латинской военной терминологией, означают: конь, не приспособ­ленный к боевым операциям. То же значение у немецкого слова Pferd, итальянского palafreno и французского palefroi. Поступив на службу в римскую армию, сарматы по-прежнему использовали свои породы лошадей, осо­бенно первую, без которой клибанарию было не обойтись. Не следует, однако, думать, что такого рода выбор был обусловлен только физиологией лошади. Дело в том, что ферганская порода как нельзя более поддавалась дресси­ровке, слушалась команды, подаваемой голосом или музыкальными инструментами, например барабаном. Ло­шадь горячая, но в то же время не слишком впечатли­тельная и раздражительная. В общем, «интеллигентная» лошадь. Характерно, что античная, а за нею следом и сред­невековая поэзия необычайно чувствительны к «мудрос­ти», превращавшейся подчас в божественнный дар про­рочества и речи, и «безумию» лошадей.

Широкое и разнообразное применение кавалерии в римской армии повлекло за собой развитие коневодства в границах империи. Хорошей славой пользовались табуны Тамани на Черном море. При Флавиях и Антонинах ко­неводство развивается в Южной Фракии, то есть регионе, испытавшем глубокое скифское влияние. Надпись, най­денная между Адрианополем и Филиппополем, на границе нынешней Турции и Болгарии, свидетельствует, что здесь располагалось крупное, возможно императорское, по­местье, где выращивали великолепных лошадей для фра­кийских когорт.

Все более распространявшаяся тяжелая кавалерия требовала привести селекцию лошадей в соответствие с насущными военными задачами. Производство лошадей в Италии, откуда, например, было запрещено вывозить их в Галлию, пока ее не завоевали римляне, судя по всему, не соответствовало новым требованиям. Не соответство­вали им ни галльские, ни африканские лошади, хотя североафриканская легкая кавалерия неизменно пользо­валась большим престижем в римской армии.

Интерес к различным породам лошадей в Риме был весьма оживленным еще до того, как произошла «конная реформа» благодаря ввозу лошадей из Азии. Из бельгий­ской Галлии римляне получали сильную массивную ло­шадь, правда не очень-то резвую. Страбон тем не менее свидетельствует, что его современники, римляне, привози­ли лучших своих лошадей именно оттуда. Аналогичную оценку высказал и Цезарь: самые ценные породы лошадей, самые опытные всадники происходили из бельгийской Галлии,— мнение, совпадающее с оценкой Тацита, обычно весьма резко отзывавшегося о германских лошадях и кон­ных воинах. Тем не менее он полагал, что батавы и тенктеры лучшие среди германских конных воинов. Ука­жем только, что батавы и тенктеры среди прочих герман­ских племен были наиболее близки к бельгийской Гал­лии.

Конная техника и выучка римлян, кельтов, западногерманских племен значительно отличались от азиатской и восточногерманской. Вероятно, германцы, прежде чем они столкнулись на Востоке с иранскими народами, заим­ствовали у кельтов немало обычаев, связанных с лошадью: как религиозных, например погребение человека вместе с лошадью, так и технических. В «Описании Эллады» Павсаний (1) свидетельствует, что на древнем кельтском языке marka означает «лошадь», точнее, речь идет о лошади, которую Тацит именует bellator equus — «боевой конь». В этом значении Lex Bajuvariorum и Lex Alamannorum(2) станут позднее употреблять термин marach для обозначе­ния дорогостоящего боевого коня, который был в шесть раз дороже, согласно уложению о штрафах, обычной лошади. Lex Bajuuariorum проводит различие между «боевым», «посредственным» и «подлым» конем, то есть непригодным к боевым действиям. И по-кельтски такую лошадь называют презрительно angargnago. Это кельтское заимствование свидетельствует о том, что боевые кони и соответствующая экипировка поступали к германцам от кельтов. Еще Ксенофонт (3), а следом за ним и латинские авторы про­водят тщательное различие между боевым конем — hip­pos polemistes или bellator equus и kaballes или caballus — лошадью, имевшей незначительную ценность, пригодной ко всем видам тяжелых работ. Боевой конь и конь для охоты, venator equus, мало чем отличались друг от друга. Сарматский veredus, следовательно, был нововведением, кстати одновременным с возникновением тяжелой кава­лерии. Этих коней подвергали тщательной выучке, не давали им физической нагрузки вплоть до 3—4-летнего возраста, дожидаясь, пока они войдут в полную си­лу.

Конечно, все эти тонкости мало чем могут помочь, чтобы с известной долей достоверности или определеннос­ти судить о том, какие именно породы лошадей были в ходу в те времена. На этот вопрос не дают исчерпывающе­го ответа даже археологи. Но можно предположить, что существовало несколько пород, подвергавшихся селекции в различных регионах этнического и географического Средиземноморья и Евразии. Несмотря на лаконичность

(1) Павсаний — древнегреческий писатель 11 в.— Прим. ред (2) Сборники обычного права варварских народов.— Прим.ред.

(2) Ксенофонт (ок. 430—335/54 до н. э.) — древнегреческий писатель и историк.— Прим. ред.

и неопределенность, дошедшие до нас античные свидетель­ства достаточны для того, чтобы констатировать наличие практической возможности выбирать между породами, отличавшимися друг от друга телосложением, темпе­раментом, качественными показателями. Имелись резвые и выносливые фракийские лошади, низкорослые и мощ­ные германо-дунайские, медлительные и тяжеловесные галльские, послушные и работоспособные африканские, высокие и гордые, но не слишком выносливые (изъян «не­бесных лошадей» Ферганы?), несмотря на всю свою мощь, персидские.

Появление сарматских лошадей и массовое их исполь­зование в военных целях римлянами не могло не ознамено­вать собой наступление подлинно поворотного момен­та.

Знания и опыт сарматов в производстве боевых пород высоко ценились западными авторами. Кони, считавшиеся непригодными к воспроизводству, подвергались кастра­ции. Так, в каждом поколении выбраковывались вто­росортные экземпляры. Этот сарматский обычай перешел и к германцам. Впрочем, судя по всему, у них селекция была уже на высоте. Лучшие образцы различных пород использовались в военных и производственных целях. Великолепный конь Марка Аврелия, по сей день украшаю­щий площадь, созданную Микеланджело на Капито­лийском холме в Риме, считавшийся в средневековье одним из чудес Вечного города, вполне бы мог выдержать гораздо более тяжелые труды, чем просто нести своего всадника, императора-философа, к тому же безоружного и без доспехов. На Марке Аврелии всего лишь легкая парадная лорика. Тяжеловесные массивные кони с вьющейся гривой и завитым хвостом, по мнению археоло­гов, обычное явление в римской армии и германских вспомогательных отрядах. Мало чем отличаются от них лошади сасанидского Ирана и ханьского Китая.

Что касается сбруи, то можно высказать предположе­ние, что степные иранские и тюрко-монгольские народы (за исключением хеттов)— главные изобретатели и актив­ные пропагандисты самых разнообразных нововведений. Уздечка, например, выглядит в «классическую» греко-римскую эпоху так же, как и многие годы спустя. «Подвижный трензель» (1), досконально описанный Ксено-

(1) Трензель — элемент конской сбруи.— Прим. ред.

фонтом, практически без изменении дошел до наших дней. Полагают, что уздечка получила распространение на За­паде раньше, чем на Востоке. Находкам в Апулии в кельтских захоронениях IV в. до н.э. соответствуют иран­ские находки, датируемые не ранее III в. н.э. Правда, по данному вопросу специалисты еще спорят.

Кроме уздечки — шпоры из бронзы или железа. Они появляются в Средиземноморье (у греков, римлян, кель­тов) с IV—III вв. до н. э. Позднее они распространяют­ся и на Востоке. То были массивные шпоры с корот­ким прямым острием, их часто находят археологи.

Что касается седла, то обычай верховой езды без него вообще или на кожаной или матерчатой подстилке, не­сомненно, сохранялся в течение весьма долгого времени. Попоны, которыми пользовались ассирийцы еще с IX в. до н. э., быть может, служили скорее декоративным, чем функциональным целям. Этого, однако, не скажешь о пер­сидских чепраках — многослойном покрывале, которое производило большое впечатление на греков. Тканевые седла, относящиеся к IV—III вв. до н. э., были обна­ружены на Алтае. Тем не менее весьма распространенное еще недавно мнение о том, что древние греки якобы не знали никаких седел (оно, думается, появилось из-за поверхностного прочтения ряда источников, в частно­сти из-за чрезмерного доверия к иконографическим сви­детельствам), не так давно было поколеблено исследова­ниями Поля Виньерона. Быть может, и в самом деле гре­ческий ephippion — это седло, а не чепрак. Недаром ведь греки так следят за тем, чтобы на теле лошади не было ни язв, ни ран.

Разумеется, некоторые народы, например нумидийцы, мавры, свевы, в эпоху Цезаря по-прежнему предпочи­тали обходиться без седла, в крайнем случае пользо­вались простым ковриком, германцы же вообще считали подстилку признаком женской изнеженности. На другом конце Евразии, судя по всему, пользуются седлом уже в ханьский период. К тому же без седла не могло быть и речи о развитии тяжелой кавалерии. Римляне переняли у греков термин ephippium. Однако неясно, называли ли они этим словом тот же самый предмет. Во всяком случае, наверное, следует пересмотреть тезис, согласно которому римляне уже в I в. н. э. пользовались седлом с лукой, хотя и без боковых арчаков. Лука удерживала всадни­ка от падения назад. Ведь только благодаря восточным конным воинам в римскую армию между III и IV вв. проникает тяжелое кожаное седло, которое и вытеснило полуседло или легкое седло.

От имени придунайского народа скордисков и произош­ло название этого седла — scordiscus, то есть скордийское седло. Заметьте: сам термин «седло» (sella) указы­вает на чувство уверенности, устойчивости, удобного рав­новесия. Так и оценили его римляне. В 321 г. Назарий в панегирике императору Константину говорит о «седа­лище» (sedile) столь удобном и прочном, что с него не упадет и раненый всадник, закованный в латы. Седло в те времена — предмет роскоши.

Эти заметки, конечно, слишком лаконичны и фрагмен­тарны, чем того заслуживает тема, но тем не менее из них можно сделать два вывода, которые будут использованы нами в дальнейшем изложении. Во-первых, в период поздней Римской империи, особенно начиная с III в., римско-германско-кельтский Запад был охвачен рядом но­вовведений, касавшихся верховой езды, коневодства и т.д. Это прогрессивное развитие, длившееся вплоть до Х в. благодаря таким этапным изобретениям, как стремя и подкова, осуществляется как бы волнообразно в соот­ветствии с импульсами, поступавшими из евразийских сте­пей, связанными с переселением народов. При этом и за­падные народы — греки, но - главным образом кельты — вносят свой практический вклад в развитие конной тех­ники. Во-вторых, роль посредника между Западом и азиат­ской степью принадлежит арийско-европейским народам. В районе, расположенном к югу от Кавказа, они про­демонстрировали римлянам свое превосходство, применив тяжелую кавалерию, а также сочетание тяжелой и легкой кавалерии. К северу от Кавказа иранские народы вошли в соприкосновение с восточными германцами и через них установили прямые и чрезвычайно глубокие отношения с римским Западом. С точки зрения обновления Запада и появления в будущем средневекового рыцарства, равно как и технического развития, ирано-германские культур­ные влияния представляли одно из значительнейших событий истории. Рассмотрим же их более присталь­но.

Ветер степей. Юлий Цезарь, вождь армии, в которой лошади была отведена второстепенная роль, бу­дучи человеком образованным, читателем Гомера, не мог не обратить внимания на «гомеровский» характер того факта, что среди бриттов многие предпочитают воевать верхом на коне, самые же знатные — на конной боевой колеснице, хотя у бриттов имелась и хорошая пехота. Что касается гельветов, то не ускользнуло от Цезаря, что их легковооруженные пехотинцы были подчинены кон­ным воинам. Пехота воевала среди конных воинов, поль­зуясь их защитой.

Но кельтский пехотинец или конный воин был во­оружен легко, особенно если говорить об оборонительном оружии. «Гомеровский» способ ведения боя, склонность к личному героизму и поединкам не могли не навести на размышление насчет характера воина-кельта вообще — беспокойного, индивидуалистического, скитальческого.

Сегодня мы бы назвали такой характер «принадле­жащим странствующему рыцарю». Заметим при этом, что литературный источник, осветивший фигуру странствую­щего рыцаря в XII в.,— это как раз «бретонский» роман, имеющий кельтские корни. Правда, историческая почва, на которой основываются подобные утверждения, чересчур скользкая. Мы предпочитаем иной путь. Не вызывает сомнения, что кельты у Цезаря изображены чуть-чуть симпатичней, чем германцы. Многие подробности его сочи­нений указывают на это. Даже описывая лошадей. Цезарь постоянно подчеркивает свое отрицательное отношение к свевской породе: она, мол, пригодна только для транспорт­ных целей, но отнюдь не для боя. Прискакав верхом к месту сражения, свевы, как и прочие германцы, слезают с лошадей и воюют в пешем строю.

Что ж, может быть, все это было верно для середины I в. до н. э. Но уже в I в. н. э. германцы выглядят не­сколько иначе. Во всяком случае, мы располагаем об этом точными данными. Тацит имел возможность поль­зоваться не только сведениями из первых рук, но и обширной литературой, ныне отчасти утраченной, в том числе мемуарно-исторической (Полибий, Посидоний, тот же Цезарь, «божественный Юлий — высочайший автор», Октавиан Август, Веллий Патеркул), а также естествен­нонаучной и географической (Страбон, Помпоний Мела, Плиний Старший). Тацит сообщает, что лошадь у гер­манцев окружена священным почитанием, она характери­зует социальный статус своего владельца. Но и герман­цы Тацита, как и их предки во времена Цезаря, по-прежнему пехотинцы. Несомненно, Тациту больше знако­мы те германцы, которых ныне принято называть «лесны­ми» (то есть населявшие территории приблизительно сов­ременной Германии). «Степных» же германцев он зна­ет не так основательно. Сколь по-римски и республи­кански в устах Тацита-«легионера» звучит восхваление, обращенное к хаттам, населявшим правобережье Рейна вдоль южной границы Герцинского леса, и превозно­сящее их силу и постоянство в военном деле, вы­сокие качества, проявляемые ими во время пешего боя:

«Про других ты сказал бы, что они идут на битву, а про хаттов, что они идут на войну. Редко у них бывают набеги и случайные стычки. Особенность ка­валерийских войск та, что они скоро побеждают и скоро отступают, но быстрота граничит со страхом, медлитель­ность ближе к прочной уверенности в себе».

По соседству с хаттами на правобережье среднего Рейна обитают тенктеры. Они славятся умением выращи­вать лошадей и искусством верховой езды. По свиде­тельству Тацита, хатты — ловкие наездники, тенктеры — умелые конные воины. С раннего детства овладевают они искусством верховой езды, а в юности это их излюб­ленный вид соревнования. Да и в старости они не сходят с коня. Лошади для них — высшее мерило благосостояния. Они передают их по наследству, почитают как символ традиции и семейного культа с той только разницей, что, в то время как на остальное наследство распростра­няется право перворожденного, конь наследуется самым доблестным отпрыском. Восхваляет Тацит и хавков, которые, захватив область Нижней Германии, осели в устье Везера и повели мирную жизнь, сохранив, однако, постоянную готовность выступить на войну. Они тоже почитают боевого коня. О другом Тацит, любивший крат­кость, не поведал.

Но и без того ясно, что для Тацита пеший бой является главной характерной чертой германцев, отли­чающей их от прочих народов, например от кельтов и тем более сарматов. Так, говоря о певкинах или бастарнах, Гацит колеблется, относить ли их к германцам или к сарматам, на которых они похожи своим внешним обли­ком. Тацит в конце концов решает считать их все-таки германцами, и не только по сходству языка и одежды, но и по характеру вооружения, степени оседлости, а главным образом потому, что они любят ходить пешком и умеют быстро бегать. Сарматов же он называет «жи­вущими в кибитке и на коне».

Нарисованная Тацитом картина претерпела глубокие изменения начиная со II в., особенно же в III—IV вв., под воздействием двух факторов: состоялась встреча восточных германцев с иранскими племенами и произошла эмиграция восточных германцев на Запад. Главным действующим лицом как в первом, так и во втором случае были готы.

Действительно, готская культура играла роль своеоб­разного полюса притяжения, привлекавшего многие германские народы (бастарнов, бургундов, тайфалов, эрулов), а также иранские (аланов) и тюрко-монгольские (гуннов). В состав готского народа влились или вокруг него вращались все варварские народы, населявшие в III—IV вв. территорию между Балканами и Дунаем. Когда порой приходится слышать сетования на недоста­точно строгий этнический подход римских авторов к опи­санию всех этих племен, хочется сказать: да, вы правы, но только с точки зрения стереотипного рассмотрения этнических различий. В данном случае стереотипы антиисторичны. Дело в том, что «недостаточная строгость» римских авторов отражает живой и важный исторический факт — объективное смешение народов. Они имели дело с такой мешаниной народов, которая затем принесла обильные плоды. Необходимо, как пишет один из круп­нейших авторитетов в этом вопросе, П. Скардильи, в своем капитальном труде «Язык и история», подходить к данному вопросу «с центростремительной, а не с центро­бежной позиции, то есть рассматривать готов в ка­честве типичного, хотя и раннего феномена сплочения и реорганизации германских племен вокруг одного народно­го имени и группы, способной задавать развитию опреде­ленное направление, привлекать прочие разнородные эле­менты, пусть даже и негерманские, например гун­нов».

Народы, населявшие русско-мадьярские степи в тече­ние I тысячелетия до н.э., поглощены легендами. Нам мало что известно о киммерийцах, молчаливых стражни­ках умерших из «Одиссеи», которых считали то скифами, то кельтами, а то и вовсе германцами. Конечно, фонетичес­кая близость племенных названий «киммерийцы» — «кимвры» весьма соблазнительна, однако вопрос о возмож­ности их близкого сопоставления по-прежнему не ясен.

Фактом же является следующее: в VII в. до н. э. главен­ство киммерийцев на Понте подошло к концу, в это же время с Востока начинается проникновение в черномор­ский регион скифов. На берегах Черного моря процве­тают первые греческие колонии: Тирас, Ольвия, Пантикапей. К концу IV в. на смену скифам приходят сарматы, также двигавшиеся с Востока. Волны племен захлесты­вают одна другую. Сарматы восприняли богатейшее куль­турное наследие скифов.

К III в. до н. э. на Севере приходят в движение различные германские племена и устремляются на Юг, к Черному морю. Первыми пошли скифы, за ними бастарны. Затем эрулы, готы, бургунды, вандалы, гепиды, руги. Если судить по греческим и латинским источникам, готы появляются в Дакии к исходу II в. н. э., во Фра­кии — в начале III в. Именно в понтийском регионе тер­мин «гот» приобретает подлинно этническое значение. Этимологически термин, очевидно, восходит к корню «вождь, глава», «муж доблестный» (быть может, сравни­мому с латинским vir — «муж»?), иначе говоря — «герой», «вожатый». Может статься, что готы с самого начала были не одной из многих племенных групп, а руково­дящим ядром среди мигрирующих германцев, их воен­ной аристократией. Если дело действительно обстояло так, то суть вопроса прояснилась бы в этом необычном ракурсе: роль гегемона, которую готы играли в отно­шении восточных германцев, настолько очевидна, что даже Прокопий (1) не ставит готов в один ряд с вандалами, гепидами, ругами и скифами.

Готы вобрали в себя скифо-сарматскую культуру. Они сумели ассимилировать многое из содержательной сторо­ны этой культуры, усвоили ее технические приемы, прежде всего ведение боя верхом на коне. Элементы шаманства, мистерии, хтонических культов, присущие древней гер­манской культуре и сгруппированные в мифокультурный комплекс бога Вотана, как нам представляется, имеют не только рунический источник, но понтийско-германское, или «алано-готское», как предпочитают выражаться иные историки, происхождение. Научившись верховой езде и коневодству благодаря контактам со степными культура-

(1) Прокопий Кесарийский — византийский историк первой половины VI в. Среди его сочинений заметное место занимает «Война с готами».— Прим. ред.

ми, восточные германцы усвоили также наиболее подхо­дящий для такого рода занятий костюм. Одежда их состояла из штанов для мирных поездок и охоты и доспехов, покрытых железной чешуей (кольчуги?), на случай войны. Одежда имела культовое значение, неот­делимое, впрочем, от функционального: так одевались шаманы. Но мы еще вернемся к этому вопросу, как вернемся и к религиозному значению коня и металлургии, которые тоже были заимствованы у народов степи.

Постепенно перед нашим взором раскрывается «тене­вая сторона», таинственный и тревожный смысл корней явления, которое позднее нарекут «средневековый ры­царь». Нам привычно видеть его возникающим из глубин железного века «варварских» нашествий и набегов. Мы как бы уже заранее согласны с тем, что неотделимо от представлений о нем: преклонение перед его мощью, кра­сотой, чуть ли не религиозный трепет при виде его вели­колепия, при звоне его оружия и доспехов, преклонение безоружного и нищенствующего населения, вынужденного трудиться на полях. Сколь ни романтичны подобные представления, тем не менее они отвечают действитель­ности. И не только по той причине, что воин, восседающий верхом на коне и закованный в железные латы, уже сам по себе вершина могущества в эпоху жалкого существова­ния живущих впроголодь людей и скота, дефицита ме­талла. Но также и потому, что он олицетворяет древние, но все еще хранимые памятью мифы, насилие, свершав­шееся еще вчера, сегодняшние чудеса и вселяющие в души страх религиозные видения.

Средневековая церковь указует рыцарям небесные образцы для подражания: св. Георгий, архангел Михаил и пр. Но сколь необычными и внушающими страх должны были казаться крестьянину раннего средневековья — впрочем, не исключено, что и позднего тоже,— эти святые воины-всадники. Ведь крестьян так мало затронул процесс христианизации. О нет, сегодня, разумеется, никто не нас­таивает на прямом происхождении христианских военных святых от германских божеств войны. Теперь для многих очевидно — особенно на уровне текстовой, житийной, ли­тургической, иконографической традиции,— что их проис­хождение, вероятнее всего, коптско-византийское, а их культ был, так сказать, «спущен сверху», соответствовал четким церковным и политическим директивам. Он не шел «снизу» от коллективной памяти поверхностно христианизированных германцев. Коллективная память — хранили­ще старых ценностей. Она не годится для создания новых. Коль скоро в верованиях ощущается воздействие куль­турного фона, то вряд ли их можно считать спонтанными. Чаще всего в этом случае они рассчитаны и «запрограм­мированы». Здесь мы имеем дело с ловкой миссионерской техникой, - а не с каким-то самостоятельным «народным» творчеством, всегда естественным и неожиданным.

Как бы там ни было, именно этим народам, пришедшим с территории Дунайского бассейна на Запад и достигшим Италии и Испании, в значительной степени принадлежит заслуга выработки долговременной мифологической и практической основы европейского средневековья. Осо­бенно это относится к готам, их чрезвычайной способ­ности синтезировать. Благодаря этой способности они сначала через сарматов установили контакт с великой иранской цивилизацией, затем, ближе познакомившись с гуннами, включили в свою культуру элементы азийской цивилизации. Ветер степей шумит в ветвях древа средне­векового рыцарства. Степной чернозем вскормил глу­бокие и древние корни. Тяжеловооруженный конный воин одержал победу на Иранском нагорье и в долинах Бал­кан. Его влияние ощущается даже в римской армии, противостоящей ему. Он господствует на исторических подмостках, где совершается переход от античности к средневековью.

От рубежей Персии до самой Италии зреет в эти го­ды предчувствие Роланда (1). Обращаясь к цивилизации Сасанидов, Буркхардт (2) некогда писал:

«Образ этих персидских воинов, закованных в латы, с перьями на шлемах, вооруженных копьем и мечом, вос­седающих на великолепно украшенных конях, во всем напоминает образ их собратьев, наших средневековых рыцарей. Неизменна побудительная причина их деятель­ности: дух авантюры, будь то в любви или войне. Легенда очень скоро превращает воина Бен-Гура в прекрасный символ, идеал всей их жизни...»

Близость персидского Востока и понтийских степей,

(1) Герой раннего рыцарско-эпического произведения «Песнь о Роланде», воплотивший в себе рыцарский иде­ал.— Прим. ред. (2) Буркхардт Я. (1818—1897)—зачинатель культурно-ис­торической школы в историографии, крупный историк и философ культуры.— Прим. ред.

хотя и разделенных Кавказом, была столь очевидна для римлян, что Аммиан Марцеллин мог написать:

«...Аланы очень заботливо относятся к лошадям. В их стране травы растут круглый год. У кочевников всегда в достатке пропитание и для себя, и для скота благодаря влажности почвы и изобилию рек. Те, кто по возрасту или полу слабы, передвигаются на колесницах, для этого не нужна особая физическая сила. Юноши, с малолетства привыкшие к верховой езде, почитают бесчестием ходить пешком. Все они занимаются разнообразными военными упражнениями. Они отличные воины. Воинской доблестью скифы обязаны своему происхождению».

О переносе до- или проторыцарского «этоса» с плос­когорий и степей Востока в мир возделанных полей и дремучих лесов Запада сказано в следующем отрывке из Прокопия Кесарийского, где повествуется о гордом и тщеславном готском короле Тотиле, пытающемся произ­вести впечатление на своего противника накануне сраже­ния, которое оказалось для него роковым:

«...И вот что стал он делать. Сначала он немало постарался, чтобы показать противнику, какой он вели­колепный воин. Он облачился в доспехи из золотых плас­тин и украсил себя всего от шлема до кончика копья лентами и пурпурными подвесками, так что совсем преоб­разился и стал похож на короля. Сидя верхом на пре­красном коне, он прошествовал между двумя армиями и, как на воинском ристалище, показывал, на что он спосо­бен, гарцевал на коне, подбрасывал в воздух копье, подхватывая его на лету. Играючи перекидывал его из одной руки в другую. Он гордился своей ловкостью в этих делах. Владел конем так, как это умеет только с малолетства привыкший к ристалищу. Так миновала пер­вая половина дня...»

Поистине страница, достойная пера самого Фруассара (1).

(1) Фруассар Жан (ок. 1337—после 1404)—французский хронист и поэт, воспевавший рыцарство.— Прим. ред.

Желающие опубликовать свои работы (статьи, дипломные, рефераты) в библиотеке, присылайте их на [email protected]!