Техника и общество на Востоке. История чело­вечества знает немало эпох, прошедших под грозный барабанный бой. Но редко когда еще обладание оружием, способность сражаться, убивать и самому погибать стано­вились главными чертами, характеризующими обществен­ную жизнь целиком, как это было в эпоху раннего средне­вековья. Редко когда-либо в другие исторические эпохи переживание общей для всех опасности по принципу «война всех против всех» (hellum omnium contra omnes) с такой силой сказывалось на коллективном чувстве. При­чем в такой степени, что не общественные потребности диктовали формы ведения войны, а структура самого общества была подчинена потребностям войны.

Из горнила испытаний поздней империи и романо-германского мира на всем христианском Западе вышла само­бытная «военная культура» (Kriegerkultur) — цивилиза­ция, средоточием которой был воин; он управлял, судил, распределял блага. Не воин жил для воина и по его мило­сти, получая взамен защиту. Но не воин содержал воина своим трудом. Для римлян эпохи упадка военная служ­ба — скучная необходимость, от которой они пытались всеми способами избавиться, предпочитая заполнять свою армию варварами и людьми низкого происхождения. В римском лексиконе термин miles, как мы уже отмечали, приобрел со временем значение полурабского существова­ния. По крайней мере в том смысле, который римляне вкладывали в понятие «служение», «прислуживание». Напротив, с точки зрения германцев, быть при оружии означало пользоваться почестями, вести достойный образ жизни и в то же время, как мы уже видели, получать наслаждение. Жизнь с оружием в руках, по их мнению, свидетельство личной свободы, условие, позволяющее пользоваться всей полнотой гражданских прав. Примене­ние оружия считалось едва ли не священной привилегией свободного человека. Павел Диакон рассказывает, что лангобарды, вынужденные однажды из-за малочислен­ности своих рядов прибегнуть в сражении к услугам рабов, освободили их, совершив торжественный обряд. Столь глубоко укоренилась в их сознании мысль, что раб не имеет права пользоваться оружием. О том же самом говорил византийский историк Прокопий, вспоминая, что эрулы иногда заставляли участвовать в сражении своих рабов, но, прежде чем получить щит, раб должен доказать свою доблесть в ходе соответствующей инициации.

Германские вожди заимствовали у богатых римлян обычай окружать себя гвардией телохранителей, букцелляриев. Следует, однако, заметить, что данный обычай весьма близок к комитату или даже ему тождествен. Перейдя из эпохи поздней империи в романо-германский мир, этот обычай приобрел гораздо более важную функ­цию. Свита телохранителей не была освящена какой-либо исконно римской традицией. Она явилась ответом на пе­чальную необходимость, вызванную слабостью либо вооб­ще полным отсутствием государственной власти. У герман­цев же комитат на протяжении столетий был кузницей лучших и самых благородных воинов. В нем накапли­вался нравственный и профессиональный опыт, совер­шенствовались экономические отношения. Доступ в него был открыт только свободным людям, нередко, может быть, отпрыскам прославленных родов. Но зависимые и рабы также в исключительной обстановке могли стать его членами. Таким образом, он объективно повышал социальный статус своих членов. На смену римской этике, основанной на принадлежности гражданина к упорядо­ченному обществу, в котором он пользовался определен­ными правами и выполнял определенные обязанности, пришло сознание «верного» (fidelis), то есть сознание принадлежности к дифференцированной и привилегиро­ванной относительно всего остального общества группе. Верность своему вождю здесь самый главный долг.

Сравнительно с массой свободных и, следовательно, вооруженных германцев (populus-exercitus) члены коро­левской свиты либо свигы вождя являлись отдельной и грозной группой, если принять во внимание ее техни­ческую опытность и экипировку. Это группа воинов-про­фессионалов, специалистов своего дела, постоянно совершенствовавших свое боевое мастерство.

Разумеется, комитат у разных германских народов имеет свои особенности. Немалую роль в различиях играет и специфика социального контекста. Однако несомненно, что свита королей или военачальников — неважно, назы­вается ли она comitatus, gasindium, trustis или contubernium, а члены ее соответственно именуются milites, comites, pueri, custodes, gasindi, antrustiones, contubenales, buccellaril, viri fortissimi, gens armata и т. д.,— занимает в романо-варварских королевствах почетное место. Прежде всего это касается их образа жизни. Вы­сокий социальный статус обеспечивается благодаря бли­зости к особе государя и постоянному участию в войне — занятии, единственно достойном звания свободного че­ловека.

Естественно, во всех этих дружинах, особенно в так на­зываемых «частных», принадлежавших высшим санов­никам, царила атмосфера авантюры и «незаконности» (правда, последний термин недостаточно точен), которая была описана еще Тацитом. Но в большей мере подоб­ная атмосфера была характерна для дружин викингов, где действовали изверги-звери — берсеркры. Каждый ува­жающий себя свободный германец был хорошим крестья­нином и бравым воякой. Но воины-профессионалы в ос­новном рекрутировались из числа изгоев общества — преступников, изгнанников, чужеземцев, то есть тех, кто нуждался в покровительстве сильных мира сего, чтобы укрыться от какой-либо опасности. Взамен от них требо­вались физическая сила и военный опыт — умение уби­вать. Григорий Турский презрительно называет этих вои­нов «гладиаторами» и «сикариями», обличает бандитские нравы так называемых телохранителей и наемных убийц, рискующих жизнью во имя творящих злодеяния вождей.

Члены королевской свиты (comites regis) были в курсе всех тайн короны. Их власть и престиж фактически были равными власти и престижу высших государственных чиновников. Сикарии, находившиеся на содержании како­го-либо магната, занимавшегося своими частными война­ми, были, разумеется, на порядок ниже королевских наемных убийц. Однако роль, которую играли как те, так и другие, по сути дела, была одна и та же. Это необходимо подчеркнуть, хотя и невозможно выразить в количественных показателях весомость этого института в раннесредневековом романо-германском обществе. Институт этот был довольно-таки широко распространен. Различные воинские отряды такого типа отличались друг от друга лишь масштабами деятельности. Иногда, если речь шла о королевских дружинниках, они становились постоянным войском, отличавшимся от народного ополче­ния, в которое по призыву собирались все свободные люди. Отличие количественное и качественное как в том, что касается набора и функций, так и в военной специ­фике и эффективности. Главное же отличие в том, что членами свиты становились не по закону (е lege), то есть при учете свободного состояния, дающего право носить оружие, а по доблести (e virtute}, то есть на основе личных достоинств того или иного воина.

В какой же мере различие между комитатом, с одной стороны, и народным ополчением — с другой, сказывалось на собственно военном искусстве? Был ли здесь какой-либо качественный скачок, например в экипировке? Имелись ли специфические особенности, например в использовании лошади, что позволило бы нам взглянуть на проблему с точки зрения генезиса рыцарства?

В эпоху поздней империи успехи варваров в римской армии среди прочего объясняются тем, что появилась необходимость в мобильной тяжелой кавалерии. В основ­ном она состояла из германских наемников. Причем речь идет о восточных германцах, так называемых «степных германцах», которые благодаря контактам со скифами, сарматами и персами очень скоро овладели искусством вести бой верхом на коне, к тому же с тяжелым вооруже­нием. Данное искусство предполагает овладение целым рядом технических приемов, наличие особого снаряжения и особенно выносливых и специально обученных лошадей. На первых порах германцы, использовавшиеся, например. Цезарем против галльской кавалерии, были, по сути дела, пехотинцами, которые применяли лошадь преимуществен­но в качестве транспортного средства. Причем это были западные германцы, или «лесные германцы», не владевшие искусством верховой езды. Но все изменилось с появле­нием на Западе готов и других народов, родственных го­там либо испытавших готское влияние: вандалов, эрулов, скиров, гепидов, лангобардов. Аламанны многому от них научились. В подражание готам все эти народы считали, что сражаться верхом на коне не только более эффектив­но при ведении боевых действий, но и более почетно и благородно.

Аламанны сели на коня позднее, последовав примеру других пришлых народов. Франки и саксы долгое время вели пеший бой и лошадей применяли как транспорт. Этот обычай был весьма распространен в силу различных причин. Главная же причина состояла в том, что преиму­щество кавалерии, особенно легкой, еще не стало обще­признанным и неоспоримым фактом. Готские конные воины не имели тяжелого вооружения и были уязвимы для стрел. Их атаки носили беспорядочный характер и не всег­да были своевременными. Противник успевал принять контрмеры. Их лошади не были привычны к сражению, что сковывало маневренность кавалерии. И наконец, го­там приходилось иметь дело с пехотой, хорошо экипиро­ванной и обученной. На Западе такая пехота вновь по­явится только в конце XIII в.

В знаменитом сражении при Тагине византийский полководец Нарсес поставил в центр своих войск ланго­бардов, эрулов и других «конных варваров», но приказал им спешиться. Он опасался, что кавалерия может не усто­ять под натиском неприятельской пехоты и обратиться в бегство. Готская кавалерия, недостаточно обученная и недисциплинированная, не имея притом тяжелого воору­жения, потерпела поражение от пехоты. Правда, пехота была экипирована таким образом, чтобы оказать сопро­тивление именно кавалерии, и выгодно отличалась от старой легионерской пехоты. Усовершенствование ее, выз­ванное необходимостью противостоять конным воинам,— факт, заслуживающий более пристального внимания. Гос­подство кавалерии устанавливалось постепенно и зависело от целого ряда конкретных обстоятельств: исторических — исчезновение великой империи, способной содержать дис­циплинированную пехотную армию; этнических — втор­жение в Европу степных народов; технических — измене­ние характера наступательного и оборонительного ору­жия; успехов селекции, создавшей выносливые и менее пугливые породы лошадей; изобретения либо новых спосо­бов применения лат для лошадей. Монополия, принадлежавшая в военном деле германцам как на Западе, где они выступали в роли политического «субстрата» романо-варварских монархий, так и на Востоке, где они были функционерами византийской армии, привела в условиях сильно обнищавшего, пришедшего в демографический упадок, подвергавшегося постоянной опасности общества к установлению господства вооруженной и конной элиты.

При этом произошло относительное падение важности военного искусства, в основном делавшего тогда ставку на тактику и стратегию боя. Теперь же упор был сделан на личные качества воина: его силу, храбрость и мастер­ство. Военная доблесть призвана была заменить собой чувство долга, дисциплину и организованность, то есть те качества, которые снискали славу римским пехотным легионам. В той же мере, в какой в политико-правовом аспекте личная преданность стала служить заменой законопослушания и гражданского сознания, в военном деле храбрость должна была возместить недостаток дисципли­нированности и планомерности.

Разумеется, изменения происходили медленно. В кон­це концов возобладала не просто кавалерия, а тяже­лая кавалерия, ставшая преемником клибанариев.

В Византии процесс преобразования армии в этом направлении обозначился в полной мере уже в VI в. В основном он развивался по пути, предначертанном реформами Константина. Свидетельства анонимного ав­тора, писавшего о военном искусстве эпохи Юстиниана, и «Стратегикон Маврикия» подтверждают сказанное вы­ше. В ходе кампании Велисария против вандалов и гот­ской войны в Италии большую роль сыграла кавалерия катафрактиев, хотя и пехота, конечно, вовсе не стояла тогда в стороне. Следует, однако, заметить, что речь в данном случае шла не просто о пехоте, а о пехоте тяжело­вооруженной. Разночтения в источниках, скорее всего, вызваны не ошибками, а действительно существовавшим несовпадением взглядов по целому ряду важных техни­ческих вопросов, например по вопросу об использова­нии лука и его эффективности.

Восточноримская кавалерия в основном состояла из наемников варварского происхождения. Их называли «со­юзниками» (phoideratoi), однако в отличие от федератов (foederati) Рима их национальный состав был еще бо­лее пестрым. Командовал ими назначаемый императором чиновник. Основу их составляли германцы — эрулы, лан­гобарды, гепиды,— хотя не было недостатка и в выход­цах с Кавказа и Балкан, армянах, анатолийцах, гуннах, маврах. Наряду с ними, но отдельной группой здесь были и подлинные наследники римских федератов, так называемые симмахи (symmachoi) — варвары, союзни­ки империи, организованные в национальные отряды со своим вождем.

Кавалерия эпохи Юстиниана состояла из отрядов, которые на первых порах именовались katalagoi, позд­нее fagmata, в каждом было около трехсот человек. Их оружие, согласно Прокопию и анонимному автору «Ис­кусства лучников»,— лук. В опытных и умелых руках — грозное оружие, от которого не могли спасти ни щит, ни лорика. Правда, на этот счет мнения не всегда совпа­дают. Анонимный автор ничего не говорит о пробивной силе стрелы. Кроме лука, на вооружении кавалерии бы­ли копье и сабля. Катафрактии использовались в пер­вой линии. Они атаковали верхом. Их лошади имели латы, защищавшие голову, шею и грудь животного. По­добное расположение лат со всей определенностью ука­зывает на тактику ведения боя с участием кавалерии. Катафрактии взламывали оборону противника прямым натиском. Тактика вольтижировки отсутствовала, да она и не была возможной при столь тяжелом вооруже­нии коня. Легкая кавалерия применялась в разведыва­тельных целях. В ходе боя ее участие было ограни­ченным.

Источники, относящиеся к концу VI — началу VII в. (то есть несколько десятилетий спустя после Юстини­ана), например трактат псевдо-Маврикия, указывают на известный прогресс кавалерии, подчеркивают ее возрос­шее значение в византийской армии. Причины этого не­сложно выявить: с одной стороны, опыт, накопленный в войнах сначала с вандалами, готами и персами, затем с франками (554—561 гг.), лангобардами (568—572 гг.), славянами (582—602 гг.), аварами (558—626 гг.) и тур­ками (576г.), с другой—приток в армию значитель­ных групп тех же варваров. Все это и привело к тому, что структура армии и тактика ведения боя претерпели соот­ветствующие изменения. Главным врагом византийцев, судя по трактату псевдо-Маврикия, оставались персы. Но и с появлением на исторической арене в 634 г. ара­бов в византийской армии мало что изменилось.

Из трактата псевдо-Маврикия следуют по крайней мере две очевидные вещи: во-первых, хотя обязанность гражданина служить в армии и не была официально от­менена, на практике военная служба стала доброволь­ной профессией, дающей значительные привилегии и вы­сокий заработок; во-вторых, кавалерия явным образом господствовала над пехотой. Видно также, что конный воин ценился больше пехотинца, так как кавалерия бы­ла незаменимой в ходе преследований и маневров. Кроме того, она могла вести бой и спешившись, тогда как пе­хотинец, естественно, не в состоянии заменить конника. Благодаря многоцелевому применению кавалерии появи­лась возможность разнообразить тактические и страте­гические ситуации. Для этого, однако, было необходимо дорогостоящее вооружение, постоянное совершенствова­ние боевого мастерства — одним словом, нужны специа­листы-профессионалы. Далеко в прошлое ушли времена славного народного ополчения, демократического воин­ства, обеспечивавшего победный полет римских орлов.

Кавалерия, воспетая псевдо-Маврикием, могла быть создана только ценой значительных финансовых усилий. Содержать кавалерию можно было за счет государства и самого конного воина. На счет государственной каз­ны шли расходы на продовольствие, квартирование, об­мундирование, экипировку, снаряжение (латы для лоша­дей). На счет самого воина относились расходы на при­обретение личного оружия, двух коней с соответству­ющей сбруей и прислугу. Конный воин, способный при­нять участие в сражении, был, таким образом, само­стоятельной боевой единицей, входящей в состав боевого подразделения с тыловым обеспечением, состоявшим из двух коней и прислуги. Заметим, прислуги безоружной, не способной к боевым действиям. Неимущим выдава­лись субсидии на приобретение полной экипировки. Бла­годаря этой мере все конные воины были вооружены более или менее одинаково. Византийское войско, сле­довательно, являлось весьма своеобразным сочетанием армии с караваном и «коммерческим предприятием». Осо­бенно если учесть, что солдатам позволялось иметь в обо­зе родственников и наложниц.

Итак, не все, находившиеся в армии, были бойцами. Да и среди бойцов наблюдались значительные функцио­нальные и качественные различия. Разным было воору­жение, социальное положение и жалованье. Выше иных стояла аристократия — epilektoi, свита высокопоставлен­ных сановников: отборные воины, немногочисленные, но богато вооруженные, хорошо оплачиваемые и пользовав­шиеся привилегиями, например правом на особую при­слугу. Они отличались от прочих особой храбростью и верностью, благодаря которым и приобрели особые привилегии. Доблесть и верность они ставили выше иных качеств в своем моральном кодексе. Ведь речь шла в основном о германцах, чья этика и была построена именно на этих добродетелях.

Они были прекрасно экипированы. Конный воин носил «аварскую» тунику из тонкой или плотной ткани в за­висимости от времени года. Туника была достаточно широка и длинна, чтобы прикрывать колени всадника, сидевшего верхом на коне. Поверх туники кольчуга авар­ского либо персидского образца с кольчужным капюшо­ном и поясом, пелерина и войлочный плащ с широкими рукавами на случай плохой погоды, металлический шлем с шишаком, который надевался только во время сраже­ния, щит, возможно из бронзы, округлой формы, неболь­шой по размерам, чтобы не стеснять свободу движения всадника. Только buccellarii носили кольчужные перчат­ки, не считавшиеся непременным предметом экипировки. На лошади имелись седло с вторым арчаком, наголов­ник и нагрудник, иногда кольчужный, иногда войло­чный.

Наступательное оружие конного воина: лук с кол­чаном (toxarion), длинное деревянное копье с металли­ческим наконечником (kontarion), перехваченное посре­дине древка ремешком. Длина копья около трех с поло­виной метров. По названию и типологии копье, очевидно, такое же, как и kontos катафрактиев. Завершал воору­жение короткий прямой меч персидского или аварского образца (spathion). Закованный в металл, украшенный яркими цветными вымпелами, конный воин представал во всем своем грозном великолепии. С психологической точки зрения внешний облик чрезвычайно важен. Дейст­вительно, псевдо-Маврикий подчеркивал: «Чем живопис­нее одет солдат, тем больше у него желания драться, тем ужаснее он для врагов».

Для того чтобы сохранить полную боеготовность, та­кому воину необходим широкий набор различных пред­метов экипировки от мелочей до крупных и громоздких вещей, которые к тому же требуют постоянного ухода и ремонта. Помимо двух копий и двух коней (один из них запасной), которые всегда должны были находиться, что называется, под рукой, конный воин имел целый штат тыловой прислуги. Немало людей и средств требовалось, чтобы выставить на поле боя одного конного воина. Тот факт, что, говоря о вооружении и тактике боя, псевдо-Маврикий столь часто упоминает об аварах, показывает, откуда византийцы ожидали наибольшей для себя опасности и кому они стремились подражать, создавая свою собственную кавалерию.

Посредством многочисленных германцев, служивших в византийской армии, «аварское» оружие с известными модификациями вскоре проникло и на Запад. Однако не были восприняты другие не менее важные вещи, являв­шиеся составной частью военной организации, описанной тем же псевдо-Маврикием. И прежде всего дисциплина. Автор трактата с большим искусством изображает до­стоинства и недостатки «белокурых народов», которые, как живые, предстают нашему взору.

«Белокурые народы весьма ценят свою свободу. Они смелы и непреклонны в сражении, у них отважный и пылкий характер. Они презирают всякого, кто струсит или хотя бы немного отступит в бою. Смерть они тоже презирают. Они свирепы на поле брани и верхом на ко­не и в пешем строю. Если в конном сражении они попа­дают в окружение, то все как один спешиваются и про­должают бой. Вооружены они щитами, копьями и корот­кими мечами. Любят вести бой в пешем строю, бросаются в яростную атаку. Во время сражения, пешие или кон­ные, они не образуют подразделения с заранее известной численностью, а строятся по принадлежности к своему племени, соединяясь в группы по родству крови и дру­жеским узам. Поэтому нередко случается так, что, поте­ряв друга в бою, они все вместе, презирая опасность, обрушиваются на врага, чтобы отомстить за своего това­рища. Их боевые построения имеют некий порядок, но ата­куют они, и пешие и конные, в безудержном порыве, бесстрашно бросаясь на противника, словно каждый из них действует в одиночку. Они не подчиняются при­казам своих командиров и не обращают на них внима­ния, пренебрегая при этом соображениями выгоды и мерами безопасности. Они с презрением относятся ко всяким планам, особенно в кавалерии, разрабатываемым применительно к тому или иному этапу сражения. Их легко подкупить деньгами, потому что они жадны до денег. Преследования и несчастья выбивают их из колеи. Сколь смелы и бесстрашны их души, столь тела их мни­тельны и не способны переносить физические страдания. Их мучает чрезмерная жара, холод, дождь, скудная пи­ща, особенно отсутствие вина. Всякая отсрочка сражения для них невыносима. В конных сражениях они испы­тывают затруднения, оказавшись в труднодоступном месте с буйной растительностью, но легко справляются с засадами, подстерегающими их на флангах и с тыла. Однако они ничуть не беспокоятся о том, чтобы принять меры безопасности и выслать разведку. Их можно легко разогнать, используя прием ложного бегства либо не­ожиданной вольтижировки. Нередко они оказываются в весьма затруднительном положении, если принуждены иметь дело с ночной атакой конных лучников, так как лагеря свои устраивают не кучно, а рассредоточенно. Сражаясь с ними, необходимо прежде всего попытаться кружным путем войти с ними в соприкосновение на откры­том пространстве, затем нанести ряд неожиданных атак в каком-нибудь одном направлении, используя при этом отвлекающие вылазки на других направлениях. Необхо­димо откладывать как можно дольше начало решитель­ного наступления, обманывать, выказывая мнимое наме­рение приступить к переговорам, чтобы охладить их бо­евой пыл либо отсутствием провианта, либо вынужден­ным пребыванием на жаре или морозе».

Правда, к такого рода текстам следует относиться с большой осторожностью. Все, что сказано здесь о воен­ных обычаях германцев, уж слишком напоминает сужде­ния Цезаря, Тацита и Марцеллина и, быть может, явля­ется хотя бы частичным, но повторением классики, а не самостоятельным мнением автора. Что касается недис­циплинированности германцев, то она, действительно, предвосхищает отсутствие дисциплины в рыцарских ар­миях будущих столетий. Однако к этому факту также необходимо отнестись с известной долей осторожности. В свое время сложилось даже целое направление в нау­ке, которое в основу своих изысканий поставило именно недисциплинированность сначала германцев, а затем ры­царей. В настоящее время подобные суждения не вызы­вают особого доверия. Нам следует также учитывать тот факт, что псевдо-Маврикий является автором, чья точка зрения сформировалась под влиянием римской тра­диции, перекочевавшей в Византию. Согласно этой тра­диции, дисциплина и моральный дух армии являются в определенных трудных обстоятельствах главными в си­стеме военных ценностей. «Белокурые народы» пользо­вались иной системой ценностей. У них, если угодно, была иная дисциплина, иные технические и моральные ресурсы. Одним словом, они иначе относились к войне.

Тем не менее с точки зрения «предрыцарского вре­мени», которое нас более всего здесь занимает, описан­ная псевдо-Маврикием ситуация не может не вызывать интереса. Ведь именно к рыцарским доблестям, которые сделаются популярными благодаря «песням о деяниях», относятся свободолюбие, смелость, пренебрегающая со­ображениями безопасности, чувство семейной и дружин­ной солидарности, обязанность воздавать местью за смерть погибшего товарища, презрение к трусости и смер­ти. Столь же рыцарскими являются и «недостатки», ко­торые дадут о себе знать спустя целые столетия: неосто­рожность, чрезмерный пафос, чередование эйфории, бе­шенства с упадком настроения, неспособность перено­сить физические лишения в сочетании с неумеренностью, жаждой обогащения, являвшейся обратной стороной, как хорошо известно этнографам, цивилизованности, при ко­торой общественные отношения строятся на «культуре дарения», и, наконец, переоценка физической силы в ущерб тактическому маневрированию. Целые поколения авторов, особенно живших в XII—XIII вв., приложили немало усилий, чтобы пропагандировать куртуазный идеал «меры», восходящий к учению Аристотеля и Цицерона, вывести на первый план значимость таких жизненно важных добродетелей, как осмотрительность и умерен­ность. Им так хотелось преодолеть «недостатки» ры­царского сословия. Однако все труды их оказались на­прасными.

В рассказе псевдо-Маврикия содержится одно не­маловажное указание. Прежде всего, оказывается, «бело­курые народы» в отличие от восточных врагов Визан­тии еще не до конца и не во всем стали Reiterkrieger. Стоило представиться случаю, как они тотчас сходили с коня и сражались с пехотинцами. Кроме того, даже сидя верхом на боевом коне, они отказывались подра­жать одному важному тактическому приему восточных конных воинов — ложному бегству под прикрытием луч­ников. Говоря о римлянах и парфянах, мы уже имели случай заметить, что эффективность кавалерии и тогда зависела во многом от того, насколько прочным было взаимодействие между тяжелой и легкой кавалерией, что глубокая атака катафрактиев становилась тем эффек­тивней, чем надежнее было прикрытие лучников. Псевдо-Маврикий указывает: их оружие — копья, короткие ме­чи, щиты. Даже допустив, что здесь имелся пропуск и не были упомянуты другие виды оружия, отсутствие лука, игравшего столь значительную роль в византийской армии,— факт уже сам по себе достаточно красноре­чивый. Вряд ли виной забывчивость автора.

Техника и общество на Западе. В чем причи­на неиспользования либо весьма ограниченного использо­вания лука германцами, затормозившая совершенствова­ние этого вида оружия на Западе? Скажем сразу, и на Востоке, где лук был обычным оружием, наблюда­лось то же самое. Например, лангобардские и франкские источники, описывающие вооружение воина, упоминают лук. Однако на Западе сражение обычно носило характер поединка с применением копья и меча. Весьма веро­ятно, что постепенное сокращение числа войн в романо-варварских королевствах с участием всех имевшихся в наличии свободных людей и в конечном итоге замена народного ополчения профессиональной военной элитой в эпоху феодализма приостановили усовершенствование лука, который, хотя бы в силу своей невысокой стои­мости, относился к разряду народного, крестьянского оружия. Одновременно утяжеление оборонительного ору­жия также сводило на нет пробивную силу стрелы. Быть может, у германцев, привыкших к поединкам, вырабо­талось отчасти презрительное отношение к луку. Такое же отношение к луку получило распространение и в золо­тую эпоху рыцарства.

Известно, что лангобарды не любили применять лук. Это особенно показательно, если вспомнить, что среди «белокурых народов» они более других восприняли обы­чаи степи. Кроме того, лангобарды имели наиболее час­тые контакты с византийской армией, будучи то ее союз­никами, то наемниками, а то и врагами,— достаточно взглянуть на Италию, где на протяжении нескольких де­сятилетий они сражались бок о бок с восточными рим­лянами против готов, а затем уже в качестве захват­чиков против своих же бывших союзников. Псевдо-Мав­рикий писал как раз в те годы, когда на Италийском полуострове именно лангобарды представляли для визан­тийцев главную опасность.

В этой связи следует отметить: быть может, проти­воречие между различными лангобардскими источника­ми только кажущееся. Законы Айстульфа предусматри­вали использование боевого лука. Однако иконографи­ческие и археологические источники показывали воинов, вооруженных круглым щитом, шлемом, копьем и корот­ким мечом. Лук вообще отсутствовал. Разрешить проб­лему можно, если принять во внимание не только хро­нологическое, но и типологическое несоответствие этих источников. Иконографические и археологические источ­ники (в основном находки из захоронений) имеют ярко выраженный культовый характер. Отсутствие лука мо­жет означать, что это оружие не было в чести и счи­талось недостойным украшать память воина, что, однако, отнюдь не исключает его применения на практике. Необхо­димо также учитывать, что законы Айстульфа были об­ращены к малоимущим слоям населения, для которых боевой лук являлся доступным благодаря низкой стои­мости. Быть может, законы фиксировали не практику применения лука, а отражали намерение законодателя ввести это оружие в обиход, правда неизвестно, насколь­ко успешно.

Не следует забывать, что Запад в VIII в. обеспокоен аварской угрозой. Авары усвоили урок туранских на­родов и стали народом лучников. «Туранский» боевой лук, как можно предположить, был особенно тяжелым и дальнобойным видом стрелкового оружия. Аварское влияние, с особой отчетливостью заметное в военном искусстве Византии начиная со второй половины VI в., очевидно, дало о себе знать на Западе несколько позднее и распространялось по направлениям аварских набегов. Логично предположить, что каролингские рыцари в мо­мент франко-аварских войн (конец VIII — начало IX в.) также имели на вооружении боевой лук. Ведь им нужно было давать отпор народу лучников. Само собой разу­меется, что лук, в особенности тяжелый, требующий не­малой физической силы и двух ничем не занятых рук, был мало подходящим оружием для закованных в бро­ню рыцарей. Однобокое развитие кавалерии на Западе неизбежно вело к небрежению боевым луком.

В данном же случае нас интересует прежде всего распространение конного боя среди «белокурых наро­дов», переселившихся на Запад. Симптоматично, что сре­ди германцев позже других усвоили кавалерийское сра­жение франки и саксы, которые не только были запад­ными германцами («лесными германцами», не привык­шими к лошади), но и вели оседлый образ жизни вплоть до середины VIII в. в местах, достаточно защищенных от новых варварских набегов.

В течение продолжительного времени кавалерия и пе­хота не были дифференцированы в такой мере, как в бо­лее позднюю эпоху. Нам уже приходилось говорить о религиозно-символической роли лошади у германцев, яв­лявшейся скорее знаком харизматических и командных функций, чем средством ведения боя. К тому же вы­сокая стоимость лошади приводила к положению, при котором мало кто мог позволить себе ее приобрести. Лошадь применялась чаще для парадов, чем для войны. Обычай передвигаться верхом и сходить с боевого ко­ня во время сражения объяснялся не только тактическими и техническими соображениями, но и элементарными эко­номическими обстоятельствами. Считалось нецелесо­образным рисковать жизнью столь благородного и доро­гого животного. Если не принимать в расчет большую длину и прочность копья конного воина, оружие и в ка­валерии и в пехоте было, по сути дела, одним и тем же. Различие между тяжелой и легкой кавалерией, обнару­живаемое в регулярных и дисциплинированных визан­тийских войсках, гораздо менее выражено в романо-германском мире, где было принято вооружаться пол­ностью за свой собственный счет, а какие-либо госу­дарственные субсидии на вооружение отсутствовали. По­этому самые дорогие предметы экипировки (например, кольчуга) были достоянием немногих. Конный воин, а точнее, воин, имевший коня, но отнюдь не всегда приме­нявший его по назначению, по-разному выглядел у раз­ных народов и у разных слоев одного и того же народа. Он относительно легко вооружен. От воинов легкой ви­зантийской кавалерии западный конный воин отличался прежде всего тем, что, как правило, у него не было бое­вого лука.

Учитывая этот факт, общий разговор о вооружении романо-варварских воинов следует предварить рассмо­трением более частного вопроса, в центре которого конь и рыцарь. Что касается оружия, то мы хорошо инфор­мированы благодаря археологическим источникам. Правда, исключение здесь составляют готы, у которых не было принято хоронить воина вместе с оружием. Погребения с оружием вошли в практику только с VI в.

Мы достаточно хорошо информированы и относи­тельно истории меча, в частности «длинного меча» — spatha, являвшегося типичным оружием эпохи Великого переселения народов. Наряду с мечом также и другие виды оружия, как наступательные, так и оборонитель­ные, развились в эпоху раннего средневековья. Бургунды и аламанны овладели вершинами мастерства в куз­нечном деле. До VIII в. центром производства высоко­качественных изделий был Норик, унаследовавший древ­нюю кельтскую традицию. Начиная с VIII — IX вв. куз­нечное дело получает особенное развитие в Рейнской области. В связи с перемещением промышленных центров происходит и миграция специалистов из Норика на бе­рега Рейна по Дунайской долине. Первоначально речь шла о целых общинах, специализировавшихся на добы­че и обработке железа. Однако еще накануне VI в. уже можно констатировать увеличение производства при одно­временном рассредоточении производственных центров. Этот факт наводит на мысль о том, что древний спо­соб племенного производства по какой-то причине, быть может под воздействием Великого переселения народов, как бы «взорвался» изнутри.

Насчет оружия, несмотря на отсутствие готских на­ходок, мы имеем хорошую осведомленность благодаря франкским, аламаннским и лангобардским некрополям. Осенью 554 г., когда франко-аламаннские войска под во­дительством аламаннского вождя Бутилина, союзника готов, столкнулись под Капуей с византийцами Нарсеса, получившими поддержку со стороны лангобардов, франки и аламанны еще были легко вооружены, осо­бенно это касается оборонительного оружия. У них не было ни лат, ни шлемов. В этом отношении они все хра­нили верность традиции западных германцев. Их воору­жение состояло из меча, щита, пращи, топора. Однако благодаря контактам с народами всадниками и лучни­ками их оружие вскоре изменилось. Помимо длинного меча, в обиход входит скрамасакс, который можно иден­тифицировать с semispathium византийцев — своего ро­да огромным тесаком с прямым, заточенным с одной стороны клинком, длиной 30—40 см. Со временем он удлинился, и появились две основные его разновид­ности: Langsax, длиной до 80см, и более часто встре­чающийся Kurzsax, длиной 40—60 см.

Постепенное удлинение клинка, вероятно, объяснимо более частым использованием тесака конными воинами. Короткие мечи, о которых говорилось у Тацита, оче­видно, были оружием пехоты. Все восемь скрамасаксов, найденных в долине Луары, согласно металлографическому анализу, были изготовлены из высококачественного металла.

Первые известные нам скрамасаксы были найдены в погребениях, относящихся к эпохе Великого пересе­ления V в. Langsax получил распространение в войсках Аттилы. Начиная с VI в. он появляется у готов и у фран­ков. Это типичное сабельное оружие, способное нано­сить ужасные раны. Как его форма, так и односторон­няя заточка клинка указывают на то, что это оружие не только было в обиходе народов-всадников, но и исполь­зовалось конными воинами. Подобное различие не дол­жно показаться странным в свете сказанного нами на­счет отношении, сложившихся между кавалерией и пехо­той, и обычая западных германцев передвигаться вер­хом, но вести сражение пешим строем. Однако восточно­германское происхождение скрамасакса, о чем свидетель­ствует его форма, указывает на то, что это оружие исполь­зовалось в кавалерии. Но не в пользу данного утверж­дения сами размеры оружия. Для сабельного оружия клинок длиной около полуметра недостаточно эффекти­вен. Кроме того, чтобы сообщить наибольшую силу уда­ру, конный воин должен был иметь точку опоры для всего тела, то есть опираться на стремена, которые на Запа­де появились, согласно общепринятому сегодня мнению, не раньше VIII в. Это, правда, не может не вызывать удивления. И соблазн опровергнуть его исключительно велик. Как бы то ни было, но не исключена возмож­ность, что, вероятно, у стремени была какая-то замена, например особая техника верховой езды. Даже если до­пустить, что стремя на Западе было неизвестно вплоть до столь позднего времени, то неужели из этого сле­дует делать вывод, что вообще отсутствовали какие-либо аналогичные приспособления? Отметим только, что скрамасакс по своим размерам вполне подходил для конного воина, участвующего в кавалеристском сраже­нии. Против пехоты такое оружие не годилось, здесь нужна была длинная сабля, при помощи которой конный воин мог обрушивать на пехотинцев мощные удары, не рискуя при этом потерять равновесие и вывалиться из седла. Тем не менее, подчеркнем еще раз, вопрос об ана­логичных стремени приспособлениях остается открытым. Без стремени никакое оружие, колющее или сабельное, не могло сколько-нибудь эффективно применяться кон­ным воином.

В одном из исследований, опубликованных в 1931 г. и посвященных аламаннским некрополям Вюртемберга, было высказано предположение, что различные виды ору­жия, найденные в погребениях, соответствуют рангу по­койника. Иными словами, свободных граждан хоронили с мечом или скрамасаксом, полусвободных — с копь­ем, стрелами или топором, несвободных же — без ору­жия. Аналогичный обычай был распространен и среди лангобардов. Если учесть, что свободный гражданин — тот же воин, а оружие — символ, условие и гарантия его свободы, то подобная «табель о рангах» вряд ли может показаться чем-то странным. Тем более что среди гер­манцев была распространена своего рода этическая клас­сификация оружия, в которой, например, лук занимал одно из самых последних мест. Павел Диакон расска­зывает, что стрелой наносилась ритуальная рана рабу, получившему свободу. Может быть, этот ритуал каким-то образом связан с низкой репутацией боевого лука и стре­лы? Проще, однако, предположить, что «ритуальная ра­на» знаменовала переход из одного состояния в дру­гое, вроде того, который происходит при вступлении юно­ши в общество свободных воинов. Не имеем ли мы здесь дело с одним из первых прецедентов рыцарского шрама?

Мы считаем, что ритуал освобождения посредством раны имеет мифологические корни, связанные с леген­дой о смерти Одина. Как бы то ни было, предположение о соответствии вида оружия рангу захороненного воина до сих пор сохраняет свою принципиальную ценность. Сегодня можно утверждать, что среди западных гер­манцев, более чувствительных, чем восточные германцы, к социальным различиям и нюансам, существовала осо­бая иерархическая связь между тем или иным способом участия в сражении и что, следовательно, применению того или иного вида оружия, той или иной техники соот­ветствовал тот или иной социальный статус. Причем различия были обусловлены не только экономическими обстоятельствами, например более высокой стоимостью одного вида оружия по сравнению с другим, то есть его большей или меньшей доступностью, но и социально-этической его значимостью.

Сабля и скрамасакс ценились выше и стоили дороже хотя бы по той простой причине, что на их изготовле­ние шло большее количество железа, обрабатывавше­гося с огромными трудностями и большим мастерством.

По сравнению с ними копье, даже несмотря на тот факт, что, например, у лангобардов оно являлось королевским символом, ценилось не так высоко и стоило намного де­шевле. Для изготовления копья нужно было совсем не­много железа. Копье применялось как в кавалерии, так и пехоте. Двуручное копье сарматского происхождения, очевидно, пользовалось некоторой популярностью у лан­гобардов, аламаннов и, быть может, франков. И в дан­ном случае аламанны сыграли роль соединительного зве­на между восточногерманскими, более близкими степной культуре обычаями, и франками. Долина Рейна, как показывают франко-аламаннские находки, являлась са­мым настоящим горнилом культуры. Однако двуручное копье было тяжелым, неудобным и даже опасным для сидящего в седле воина оружием. Манипулируя таким копьем, он не был в состоянии защитить себя щитом. Среди многочисленных находок франко-меровингского оружия, относящегося к V — VIII вв., наконечники копий, пожалуй, самого низкого качества. Они выкованы из чистого железа с низким содержанием углерода. Куз­нечная работа весьма грубая. Только в VIII—IX вв. можно встретить копья лучшего качества с наконечни­ками из углеродистого металла, иногда даже из дамас­ской стали. Несомненно, улучшение качества было свя­зано с развитием кавалерии, давшей высокую оценку этому виду оружия.

Гораздо меньшим престижем, должно быть, пользо­вался другой вид оружия — ango, копьецо для броска, дротик, оканчивавшийся своеобразным гарпуном или ког­тем. Он применялся в поединках либо забрасывался в гущу неприятельских войск. Это самобытное франкское оружие, довольно-таки архаичное. Чтобы выковать такой «коготь», нужно было совсем немного железа. Происхож­дение «когтя», до- или протоисторическое, относится к той эпохе, когда германцы не располагали значитель­ными запасами железа и в отличие от кельтов к тому же не умели его как следует обрабатывать. Уж не был ли этот «коготь» родственником загадочной тацитовой фрамеи? Таким оружием было нетрудно обезоружить вра­га. Несколько «когтей», пущенных в щит, приводили его в негодность, заставляли воина отбросить его в сторону.

Только недоразумением можно объяснить, что боевой и «швырковый» топор стали почему-то считаться франк­ским национальным оружием. На самом деле топор имел распространение среди всех германцев, в особенности за­падных («лесных германцев»), которым, как предпола­гается, он служил орудием труда. Правда, повсеместно за этим топором закрепилось название «франкского» (francisca). Исидор Севильский, судя по всему неплохо разбиравшийся в особенностях боевых топоров, назы­вает его иногда франкским, иногда вестготским. Более позднее и пользующееся успехом предположение, что francisca — это обоюдоострый топор, очевидно, вызвано тем недоразумением, что Сидоний Аполлинарий и Гри­горий Турский, исходя из поэтических соображений, име­новали его лабрисом. Археологические находки демон­стрируют асимметричное топорище, заточенное только с одной стороны. Только позднее, да и то не повсеместно, на смену ему пришел действительно обоюдоострый то­порик. Металлография находок выявила обычную тех­нику стратификации металлов с различной степенью со­держания углерода в сердцевине и со стороны лезвия. Ango и francisca — оружие пехоты. Западные германцы и были пехотинцами. Несомненно, гораздо характернее для эпохи Великого переселения народов длинный обо­юдоострый меч и скрамасакс, оружие Востока, оружие конных воинов.

Трудно установить, техническими или культурными причинами объясняется слабая представленность боевого лука, как упрощенного типа в виде буквы «D», так и сложносоставного, восточного происхождения. Тот факт, что ango и francisca являются швырковым оружием, отчасти объясняет, быть может, ограниченное примене­ние лука по крайней мере до тех пор, как Европа столк­нулась с аварами, народом лучников. Однако подобное объяснение верно только отчасти. Ведь необходимо учи­тывать и целый ряд исключений. Так, например, вест­готы славились своими отличными лучниками. Бургунды тоже не пренебрегали луком и стрелами. Еще раз, как видим, на общем фоне выделяются «степные германцы».

Учитывая обилие находок из железа в германских некрополях V—VIII вв., а также контакты германцев с тяжелой кавалерией и тяжеловооруженной пехотой со­временных им византийцев, сохранение легкой оборони­тельной экипировки у германцев вряд ли можно объяс­нить иначе, чем вполне определенным выбором, быть может, остаточным влиянием кельто-германской традиции — не отягощать бойца излишним грузом. Видимо, тут сыграли известную роль технические требования — подвижность, сохранение физической силы, которые за­тем могли перейти и в культурную сферу — в чувство презрения к опасности, уверенности в бессмертии. Франк­ское оборонительное вооружение накануне VIII в. состо­яло практически только из целиком деревянного щита или щита, обшитого кожей, с железной бляхой в центре — umbo. У прочих германцев также ограниченное распро­странение имели шлемы и латы. Исключение, быть мо­жет, составляют вандалы. Среди шлемов различного ти­па своего рода археологической загадкой является «банденгеймский шлем», получивший свое название по име­ни эльзасской деревушки. Ношение шлема было характер­но для эпохи Великого переселения народов. Его стрель­чатая форма, сам материал—бронза, усиленная желе­зом,— указывают на персидское происхождение. Счита­ется, что шлем был привезен из района Каспия или Егип­та через Италию.

Итак, что касается вооружения, то германский кон­ный и пеший воин друг на друга похожи. Различия в применении некоторых видов оружия, в том числе и в ритуальных целях, указывают на то, что ранг конного воина выше ранга пехотинца. Однако мы слишком да­леки от того, чтобы констатировать военное превосход­ство кавалерии над пехотой. И все-таки кое-что уже изменилось в кавалерии накануне второй четверти VIII в., когда произошли действительно революционные сдвиги.

Столкновение позднеримского и романо-варварского общества со степными конными воинами — сначала с гун­нами, затем с аварами — привело в военном плане к двум результатам. Во-первых, возникла необходимость интенсифицировать организацию ведения войны силами кавалерии с тем, чтобы дать адекватный отпор непри­ятелю. Во-вторых, следовало утяжелить оборонительное вооружение таким образом, чтобы оно служило более эффективной защитой от стрел, так как степные кон­ные воины были еще и лучниками. Однако потребность в эффективной кавалерии, скоростной и маневренной, способной к совершению быстрых ретирад и преследо­ваний, вступала в противоречие с необходимостью снаб­дить конника тяжелым оборонительным вооружением. Вы­держать их вес могли лошади более сильные и вынос­ливые, чем те, которые имелись у них в распоряжении. Кроме того, таким лошадям был необходим и соответ­ствующий фураж. Да и скорость их с увеличением веса резко шла на убыль. Отсюда сложная взаимосвязь меж­ду изменениями в военной технике и в металлургии, прогресс в которой приводил к улучшениям как насту­пательного, так и оборонительного вооружения, с одной стороны, земледелием, от которого требовалось качест­венное и количественное улучшение производства фу­ражных культур, и животноводством, призванным ре­шить селекционную задачу — создать такую породу, ко­торая одновременно обладала бы хорошими скоростными данными и выносливостью,— с другой.

Постоянный прогресс в изготовлении сбруи и упряжи на протяжении первого тысячелетия нашей эры пока­зывает, что лошадь на Западе все более функционально входит в военную, равно как и производственную сфе­ру. Отсутствие аналогичного прогресса в «теоретической» гиппологии, быть может, было вызвано сохранением ка­нонов классического коневодства, отраженного в сочи­нениях Ксенофонта, Варрона, Вергилия и Аппиана. Или же, если угодно, малым интересом к умозрительной сто­роне знания, основное содержание которого из поколения в поколение передавалась в устной и практической форме. Разрыв между боевым конем и рабочей лошадью не только сохранялся, но со временем увеличивался.

В связи с ухудшением отношений между Востоком и Западом романо-германская Европа оказалась лишен­ной притока лошадей из мест традиционного производ­ства наиболее ценных пород. В этом одна из причин за­поздалого развития кавалерии у франков, особенно же у саксов, тогда как традиции конного воинства по-преж­нему процветали у лангобардов, в течение продолжитель­ного времени поддерживавших связи с балкано-дунайским регионом, и у вестготов. Однако не застали ли эти восточные германцы в Испании развитое коневодство, не воспользовались ли они плодами чужого труда? Несом­ненно, благодаря Великому переселению народов на За­паде появилась небольшая и выносливая лошадь гер­мано-дунайской породы и не менее выносливая фракий­ская лошадь. Хорошие всадники, некоторые германцы были также хорошими коневодами. Особенное умение в этом деле проявили лангобарды. Несомненно, они были одним из передаточных звеньев при переносе опыта, на­копленного в Паннонии, на Запад. Павел Диакон вспоминает, что Гизульф, герцог фриульский, когда ланго­барды появились в Италии, обратился к королю Альбоину с просьбой о приобретении стад лошадей. В даль­нейшем те же лангобарды, быть может подражая ава­рам, ввезли в Италию «диких лошадей» с целью выве­дения новых пород.

В начале VIII в. Запад переживает «техническую ре­волюцию», затронувшую прежде всего искусство верхо­вой езды. Результаты этой «революции» неоднократно подчеркивались учеными. Главный ее итог — появление стремени. «Переворот» в военной технике Запада, про­изведенный стременем, связан отчасти с его не совсем обычным использованием. Первоначальное предназначе­ние стремени — помочь всаднику удержать равновесие в седле. Однако своим широким распространением стремя обязано прежде всего тем, что оно создавало дополни­тельные удобства при посадке на лошадь. Вспомним, что в греческую и римскую классическую эпоху на ло­шадь не «садились» и с лошади не «сходили». Тогда говорили: вскочить на лошадь (in equum insilire, de equo desilire). Что ж, вскочить на лошадь было нетрудно легковооруженному всаднику. Тем более что лошади тогда были низкорослыми, как, например, иберийской или ду­найской породы. Конечно, требовалась определенная сно­ровка. Однако даже небольшой отряд вряд ли сумел бы разом вскочить на коня, не вызвав при этом всеоб­щего замешательства. Иначе было поставлено дело у персов. В их тяжелой кавалерии лошади были рослые. Поэтому у каждого конного воина имелся специальный слуга, помогавший ему взобраться и сойти с лошади. Ксенофонт называл этот способ «персидским». Он полу­чил распространение также и в римской армии в связи с ростом кавалерии катафрактиев.

Отсутствие стремени давало о себе знать особенно у тех народов, которые применяли слишком тяжелое вооружение или рослых лошадей. Могло быть и так, что сами воины были невысокого роста и не могли вско­чить на лошадь. Такого рода соображения заставляют нас обратить внимание на Среднюю и Южную Азию. Именно оттуда, из Индии, Пакистана, Афганистана, Ира­на и Китая, дошли первые сведения насчет распростра­нения и усовершенствования стремени. Великая китай­ская реформа, приведшая под натиском кочевников к созданию тяжелой кавалерии, не могла обойтись без изобретения стремени. Следует отметить тот факт, что в течение VI в. именно из Китая стремя распростра­няется одновременно и в Японии и в Средней Азии.

Тюрко-монгольские народы заимствовали стремя у ки­тайцев, а не у скифо-сарматов, как силились доказать многие ученые. Это пример так называемого «обратного» заимствования. Быть может, он поможет уяснить, хотя бы отчасти, почему стремя появляется относительно позд­но, в VII—VIII вв., у народа, который, казалось бы, испытывал в нем самую острую необходимость. Мы имеем в виду персов, их тяжелую кавалерию, действо­вавшую вблизи рубежей Индии, где и было изобретено стремя. Известно, что слово, которым персы называют стремя — rikab, арабского происхождения. Можно сде­лать вывод, что стремя вошло в повседневный обиход в то время, когда правящий класс персов стал исполь­зовать арабский язык, то есть после исламизации. Од­нако столь поздняя хронология вызывает немало сом­нений. Тем более что лингвистическая аргументация не может считаться окончательной.

Разумеется, персы прежде всего оценили стремя как приспособление, помогающее всаднику самостоятельно са­диться на лошадь, и, пожалуй, меньше всего как опору, позволяющую удерживать равновесие во время броска тяжелым копьем. В этом искусстве и без того в течение веков у них не было равных. Они научились держаться в седле без стремени, если, конечно, не предположить, что взамен стремени у них имелось какое-либо другое аналогичное приспособление. Во всяком случае, благо­даря стремени у конного воина появилась дополнитель­ная возможность более эффективным образом исполь­зовать меч. Теперь у него была опора для ног, он мог привстать и сообщить удару уже не только силу руки, но и весь вес своего тела.

Тем не менее подобные предположения имеют весьма относительную ценность, так как мы слишком многого не знаем ни о технике верховой езды, ни о специальной подготовке древнего конного война. Наших познаний, ограничивающихся только областью собственно техни­ческих средств, бывших у них в распоряжении, явно не­достаточно, чтобы с исчерпывающей полнотой оценить, на что в действительности были способны конные воины. Поэтому не исключено, что стремя в том виде, в каком оно известно нам, с опозданием проникает в Персию потому именно, что существовавшая там система посад­ки на лошадь и способ удерживаться в седле были по-своему функциональными. И отказывались от своих при­вычных удобств персы с явной неохотой. Усовершенство­вание самого седла, когда второй арчак постепенно пре­вратился в своего рода спинку, быть может, было выз­вано необходимостью предоставить всаднику опору, бла­годаря которой он не опрокидывался назад. Всадник, действуя копьем, луком или длинной саблей и опираясь при этом на стремена, потеряв равновесие и опрокинув­шись назад, рисковал жизнью. Ведь не всегда он успе­вал выхватить ногу, запутавшуюся в стремени. Лошадь могла проволочь его по земле.

Если обратиться к Византии, то неоднократные упо­минания стремени содержатся в сочинении псевдо-Маврикия. Таким образом, его следует датировать не концом VI, а началом VIII в. Принимая в расчет непрерыва­ющиеся связи Византии с Персией, даже после того как последняя приняла мусульманство, вряд ли можно счи­тать возможным, чтобы техническое оснащение и экипи­ровка византийской кавалерии развивались в отрыве от усовершенствований, которые появлялись в кавалерии персов.

Однако верна ли вся эта хронология? Ведь простая «осмотрительность» не всегда добрая советчица и архео­лога. Действительно ли из Персии при посредничестве византийцев на Запад пришло стремя?

По-прежнему неясный вопрос — присутствие аваров и его археологические следы. Авары осели в Паннонии на исходе седьмого десятилетия VI в., вступив в союз с лангобардами. Цель их — изгнать гепидов, а затем и самих лангобардов, которые двигались в направлении Италии. Лангобарды были умелыми наездниками, ма­стерски владели они двуручным копьем и длинными ме­чами. Умение удерживать равновесие в седле было для них жизненно важным. Не у коварных ли аваров научи­лись они пользоваться стременем? Сам факт, что их скрамасакс чересчур короток для эффективного приме­нения всадником без какой-нибудь опоры под ногами, заставляет нас предполагать, что такая опора у них бы­ла. Однако, выдвигая эту гипотезу, мы, как водится, переоцениваем прежде всего всевозможные технические ухищрения и забываем о самом искусстве верховой езды. Во всяком случае, конкретные доказательства появления стремени у аваров и лангобардов в ранний период отсутствуют. Могли ли авары и ближайшие их соседи, болгары, познакомиться со стременем независимо от ви­зантийцев и персов и даже раньше их? Не получили ли они стремя напрямую от среднеазиатской культуры? Не было ли в движении стремени из Азии на европей­ский Запад еще одного, «северного пути» через северный Каспий, Кавказ, Черное море? И еще одна проблема:

учитывая, что в развитии византийских войск аварское влияние было не меньшим, чем персидское, почему стре­мя проникло в Византию не с Севера, а с Юго-Востока?

Корректное решение данной проблемы зависит от точ­ной датировки аварских находок. Сегодня, исходя из выводов, сделанных таким крупным археологом, как Иоахим Вернер, обнаружилась тенденция отказываться от тезиса, что введение стремени у аваров и в дунайском регионе вообще произошло во второй половине VI в. Таким образом, находки датируют концом VII в., в свя­зи с чем нельзя не обратить внимание на одновремен­ность распространения стремени у персов, византийцев и аваров, а также на тот факт, что применение стре­мени у лангобардов следовало византийскому, а не авар­скому образцу. Между аварами и лангобардами отсутст­вуют сколько-нибудь заметные контакты в период после третьей четверти VI в. Даже если считать аваров распро­странителями стремени в Европе, все равно эту их дея­тельность приходится датировать VII — VIII вв., когда набеги этого народа коснулись Италии, Баварии, Тюрингии и Франконии. Главное, что авары «подарили» стремя франкам, которые сражались с ними в течение продол­жительного времени, а затем в начале IX в. наконец победили. Сегодня большинство ученых разделяют то мнение, что в постоянный обиход западных народов стре­мя вошло не раньше первой половины VIII в. Быть может, мы узнали бы об этом гораздо больше, если бы христи­анство, запретив погребения вместе с лошадью, не за­труднило работу археологов.

Помимо археологических источников, имеются и дру­гие доказательства того, что в романо-германских коро­левствах стремя получило распространение с середины VIII в. Такие глаголы, как insilire и desilire, использо­вавшиеся до этого времени в смысле «вскакивать в сед­ло», «соскакивать с седла», были заменены глаголами scendere и descendere, значение которых — более постепенное действие, а не прыжок. Правда, эти глаголы при­менялись и раньше, однако только в эту эпоху они при­обретают обобщающий семантический статус. Одновре­менно происходит целый ряд характерных изменений в наступательном вооружении. Исчезает также такое типич­но пехотное оружие, как ango и francisca. В то же вре­мя длинный меч — spatha — еще больше удлиняется, что свидетельствует не только о значительном улучшении ме­таллургической техники, но и о том, что это оружие все чаще применяется всадником. Вполне очевидно, что са­бельный удар, наносимый воином, сидящим на коне и имеющим опору — стремена, гораздо сильнее, чем в том случае, когда он сообщал удару только мускульную си­лу своей руки. Теперь в свой удар всадник вкладывает и всю тяжесть своего тела. Очевидно также и то, что в случае промаха, не имея при этом под ногами никакой опоры, всадник мог потерять равновесие.

Постепенно выходит из употребления и скрамасакс в том виде, в каком он известен под названием Langsax. Меч с успехом мог его заменить. Получает распростра­нение составной лук среднеазиатского типа, который был ввезен в Европу аварами. Лук — оружие как пешего, так и конного воина. Для того чтобы натянуть его тетиву, требовалось намного большее усилие, чем при стрельбе из обычного боевого лука. Следовательно, конному во­ину, сидящему в седле, была нужна прочная опора. И стремена предоставляли ему эту опору. Стрела, выпу­щенная из такого лука, обладала значительной пробив­ной силой и была эффективным средством борьбы с тя­желовооруженным противником. Благодаря распростра­нению кавалерии на Западе в эпоху раннего средне­вековья входит в обиход brunia, или bruina,— кожаная куртка, обшитая металлическими бляхами. По сравне­нию с различными образцами римских лат и чешуйча­тых «скафандров», бывших в ходу у катафрактиев, brunia отличается весьма грубой и примитивной работой. Од­нако она соответствовала потребностям в дешевой и прак­тичной защитной одежде для кавалерии. Для пехотин­ца она была слишком тяжела и громоздка, так как ско­вывала движения. Но конный воин мог обойтись и без проворства пехотинца. Кроме того, brunia была как бы ответом на утяжеление и возросшую эффективность та­кого наступательного оружия, каким являлись spatha и стрела, летящая к цели из составного лука.

Сейчас трудно установить, что чему предшествовало в этой гонке вооружений: наступательное ли оружие про­воцировало создание новых видов оборонительного, или наоборот. Взаимосвязь в данном случае такого рода, что выделить первопричину не представляется возмож­ным. Несомненно одно: утяжеление вооружения предпо­лагает, более того, ставит перед необходимостью сде­лать выбор между практичностью, маневренностью и низ­кой стоимостью, с одной стороны, и ударной силой, ско­ванностью и продолжительностью обучения — с другой. Одним словом, между войной «народных масс» и войной «элиты». Судя по всему, уже в VIII в. был сделан вы­бор в пользу «элиты».

Наряду с мечом (spatha), brunia, составным луком в военном искусстве той эпохи прочные позиции зани­мает также тяжелое копье. Новизна его, разумеется, заключалась не в более тяжелом весе. Contus катафрактия тоже весил немало. Речь идет о появлении такого копья, которым можно было пользоваться одной рукой, причем не только в броске, подобно дротику, но иным спо­собом. Тяжелое копье перехватывалось рукой таким об­разом, чтобы тупой конец пришелся под мышку. Накло­ненное под острым углом к земле, копье превращалось в грозное колющее оружие, пробивная сила которого за­висела не только от мускулов воина, но от всего сово­купного веса всадника и его коня. Конный воин, опи­раясь на седло и стремена, сообщал копью всю свою мас­су. Contus, которым можно было пользоваться только обеими руками сразу, являлся громоздким оружием, по­стоянно угрожая всаднику потерей равновесия, лишая его возможности действовать под прикрытием щита. Он был оружием катафрактиев и не получил широкого при­менения среди восточных германцев, практически не ис­пользовался западными германцами, кавалерия которых стала развиваться уже после того, как звездный час ката­фрактиев канул в Лету даже в тех краях, где они появи­лись впервые.

Тяжелое копье, принятое на вооружение франками, имело особое приспособление, широко применявшееся азиатскими всадниками,— так называемый «стопор», вы­ступ под лезвием наконечника. На первых порах наро­ды-всадники с этой целью использовали хвост какого-нибудь животного или маленький султан из перьев. Функ­ция «стопора» состояла в том, чтобы скорректировать пробивную силу копья, не дать ему уйти слишком в глубь тела врага и облегчить более быстрое извлечение нако­нечника из жертвы. В каролингскую эпоху появился «сто­пор» специфической формы. Его элегантный контур напо­минал цветок лилии. Так появилось рыцарское копье с «лилией». Правда, особенной новизны в этом изобре­тении нет, так как уже римляне использовали перекладину-«стопор» в копьях для охоты на крупного зверя — медведя или кабана. Это римское охотничье копье в те­чение долгого времени применялось в Европе и после появления огнестрельного оружия. Схожесть между вой­ной и охотой на крупного зверя, которая подчеркива­лась и античными авторами, объясняет, отчего одно и то же оружие может служить разным целям. В копьях фео­дальной эпохи «стопор» был, однако, заменен неболь­шим султаном из перьев.

В связи с утяжелением вооружения и одновремен­ным усовершенствованием техники фронтального столк­новения возникла необходимость в таких лошадях, ко­торые умели бы двигаться строго по прямой линии, не были бы нервозны и впечатлительны, послушно реагиро­вали бы на команды, подаваемые голосом, могли бы вы­держать внушительный вес всадника со всеми его доспе­хами и оружием и в то же время не были бы медлительны:

ведь атака проходила тем успешней и безопасней, чем стремительнее и мощнее был ее натиск, чем быстрее ата­кующий покидал сектор обстрела. Если бы христианство не запретило хоронить воинов вместе с боевым конем, то по его останкам можно было бы получить ответ на не­которые вопросы, связанные с происхождением рыцар­ства, в частности на вопрос о селекции таких пород ло­шадей, которые соответствовали бы новому типу войны. Письменные и иконографические источники не содержат достаточно достоверной информации на этот счет. Бо­лее точным источником могли бы явиться данные, отно­сящиеся к развитию сельскохозяйственного производства, например к возрастанию удельного веса фуражных куль­тур, что свидетельствовало бы о подъеме коневодства, а также и об увеличении спроса на корма для более силь­ных и ухоженных животных, нуждавшихся в более обиль­ном и более высококачественном фураже.

Трехпольный севооборот, быть может известный в Гал­лии уже в V в., получает здесь повсеместное применение начиная со второй половины VIII в., то есть практически одновременно с введением кавалерии. Возросший спрос на лошадей, особенно лошадей выносливых и сильных, очевидно, повлек за собой рост спроса на фураж, глав­ным образом овес, что, быть может, было одной из при­чин исчезновения римского двупольного севооборота и замены его трехпольным? Трудно ответить однозначно. Во всяком случае, качественное улучшение пород лоша­дей и рост их поголовья обусловили дальнейший прогресс в области сельского хозяйства: лошадь заменила вола в полеводстве; нагрудный ремень больше не душит и не обессиливает лошадь — на смену ему приходит хомут; не позднее Х в. входят в употребление железные подко­вы. Таким образом, оснащенная лошадь становится по­мощником крестьянина, помощником гораздо более вы­носливым и сильным, чем привычный вол.

Лошадь становится и «главным персонажем» средне­вековых войн. Эпизоотия 791 г., в результате которой произошел массовый падеж лошадей, заблокировала на­ступление франков на аваров. С этого времени война без применения лошади становится невозможной. «Рево­люционизирующую» роль стремени и воинский талант Карла Мартелла, сумевшего оценить возможности лобо­вого столкновения, не следует, однако, рассматривать аб­страктно, вне контекста технических усовершенствова­ний, происшедших на Западе вообще, либо в отрыве от конкретных событий VIII в., испытывавшего особенно ост­рую нужду в росте и укреплении вооруженных сил. К этому времени уже многие народы освоили стремя. Одна­ко лишь у франков кавалерия развилась с таким раз­махом, какого мы не увидим у прочих народов. Период VIII — XI вв., то есть время становления и первого рас­цвета кавалерии, по праву может именоваться историей франкской, а затем и французской кавалерии. Правда, найдется ли какой-либо другой аспект тогдашней запад­ной цивилизации — будь то архитектура, наука или поэ­зия, который преимущественно не был бы по праву франк­ским и французским?

Последним по времени техническим усовершенствова­нием, создавшим предпосылки для появления кавалерии, было распространение подков. Падение поскользнувше­гося коня во время боевых действий всегда сулило боль­шие неприятности. Но падение коня вместе с тяжело­вооруженным всадником, да еще на полном скаку, озна­чало катастрофу. Слишком велика была вероятность того, что лошадь покалечится и ее придется пустить под нож или всадник, запутавшись в своем вооружении, станет беззащитной жертвой неприятеля. Отсюда необходимость сделать так, чтобы копыто не скользило по земле и не расщеплялось. Подковывание лошадей, по мнению ряда ученых, применялось уже в VIII в. в бывших римских провинциях Германии. Однако широкое применение под­кова получает только после нашествий венгров.

Подведя итог сказанному, необходимо подчеркнуть, что в определенном регионе и в определенный момент, а именно в меровингской Франции в середине VIII в., кавалеристское сражение приобретает настолько большое значение, что предопределяет собой глубокие революци­онные изменения не только в военной технике как та­ковой, но и в самой структуре общества. Содержание и экипировка тяжеловооруженного конного воина ложится на общество постоянно растущим экономическим бреме­нем. Однако эффективность старой германской пехоты не идет ни в какое сравнение с его боевой мощью. Одно­родность древнего класса «свободных» воинов распада­ется. Появляется аристократия, состоящая из воинов-профессионалов. Масса сельских жителей по своему об­разу жизни и фактическому положению все более уподоб­ляются несвободным или полусвободным низшим слоям населения. Разоружение наиболее бедных крестьян, выз­ванное экономическими причинами, явилось причиной и условием фактической утраты ими своей свободы. Средне­вековое общество, уйдя от древних обычаев, на долгое время становится обществом, существующим для войны, в котором и на уровне общественных отношений война представляется главной ценностью.

Сильный, здоровый, богатый, пользующийся особыми юридическими привилегиями, профессионально подготов­ленный благодаря многолетним тренировкам, заботя­щийся лишь о повышении своего боевого мастерства — таков аристократический воин-всадник. Кто не соответ­ствовал подобным требованиям, того деклассировали до уровня простого производителя, поставляющего необхо­димые для содержания воина средства, чья жизнь на­ходилась в зависимости от воина и его благополучия. Война и другие виды деятельности, входящие в военную подготовку, прежде всего охота, становятся уделом выс­шего сословия. Обязанность низших слоев — труд, при­чем пользующийся наименьшим общественным признанием, труд в поте лица, наказание за первородный грех. Западный средневековый мир вплоть до появления бур­жуазной этики, а быть может и после ее появления, су­ществует, сознавая драматический раскол: с одной сто­роны, те, кто наравне с Христом должен искупить пер­вородный грех, проливая свою кровь в сражениях, с другой — кто, подобно Адаму и Еве после изгнания из рай­ских кущ, должен искупить тот же грех, трудясь в поте лица своего.

Что стоит за мифом о Пуатье. 17 октября 732 г. арабско-иберийский экспедиционный корпус при под­держке аквитанцев и под водительством эмира Абдуррахмана перешел через Пиренеи и совершил набег на франк­ские земли, но потерпел поражение от Карла Мартелла на пути из Тура в Пуатье. На первых порах исход сра­жения не получил особого отзвука среди франков. Сара­цины предприняли очередной набег, и по чистой случай­ности франкам удалось его отбить. Только один аноним­ный христианский автор, которого теперь уже никто не отождествляет с Исидором, епископом Бадахозы, писав­ший спустя двадцать лет после означенного события, подчеркнул «европейский» масштаб победы. Но этот ав­тор, живший в краю, страдавшем от мусульманского ига, быть может, и преувеличил значение происшедшего. В самом деле, под Пуатье произошла одна из многих стычек, которую вряд ли можно было сравнивать с по­ражением, которое потерпел в 739 г. азиатский ислам от византийцев. Тогда василевс Лев III действительно оста­новил мусульманское наступление на Константинополь, метрополию христианства. Однако ко времени описыва­емых событий восточная и западная части христианского мира слишком отдалились друг от друга. Лев III счи­тался на Западе еретиком-иконоборцем, тогда как пре­емники Карла Мартелла стремились войти в соглашение с папством. По этой причине вклад василевса в дело борьбы с исламским экспансионизмом был незаслуженно проигнорирован, а подвиги его западных оппонентов столь же незаслуженно преувеличены. Образы, навеянные Пу­атье и Карлом, правда Карлом Великим, а не Карлом Мартеллом, превалируют в «песнях о деяниях». Под влиянием знаменитых строк, вышедших из-под пера слав­ного историка XVIII в. Гиббона, в Европе стали пола­гать, что не будь в ее истории такого события, как Пуатье, то в Оксфорде занимались бы только изучением Корана.

Наряду с этим старым мифом, согласно которому под Пуатье якобы было спасено христианство, в тече­ние долгого времени имел хождение и другой миф, освя­щенный авторитетом немецкого ученого Генриха Бруннера, посчитавшего возможным принять Пуатье за исход­ную точку в развитии феодальной Европы.

Бруннер исходил из того объективно ограниченного предположения, что феодализм, мол, является сугубо военным явлением и, следовательно, его политические, со­циальные, экономические и юридические аспекты — все без исключения — возможно объяснить через создание и деятельность тяжелой кавалерии, что в корне неверно. Однако стержень концепции Бруннера все-таки заклю­чается в попытке найти ответ на вопрос о генезисе этой кавалерии.

Действительно, ведь переход германцев к оседлому образу жизни в уже романизированной Европе начи­ная с V в., их отказ от номадизма (1) или полуномадизма при замене основного вида хозяйственной деятельности — пастушества — земледелием привел вовсе не к расши­рению, а скорее, наоборот, к сокращению сферы приме­нения лошади. Франки же особенно, впрочем как и дру­гие западные германцы, не отличались высоким мастер­ством верховой езды. В бой они вступали, предварительно спешившись. Наличие у них конных воинов, преимущест­венно среди высших слоев общества, со всей очевид­ностью доказывает, что они тем не менее обладали кое-какими познаниями и опытом в кавалерийской атаке. Правда, с военной точки зрения он не играл существен­ной роли. Лошади, как правило, применялись у них -как, впрочем, и у англов и саксов, вторгшихся на Бри­танские острова,— в качестве транспортного средства. Когда же наступал момент сражения, то они покидали седло. Франкская кавалерия, по сути дела, была пехо­той на коне. Отсюда следует, между прочим, что коне­водство у франков находилось в зачаточном состоянии — они не проводили сколько-нибудь строгого различия меж­ду рабочей лошадью и боевым конем, тем более что по­следний являлся преимущественно транспортным сред­ством. Насколько нам известно, районы производства наиболее ценных пород лошадей вплоть до VIII в. нахо-

(1) Номадизм — кочевой образ жизни.— Прим. ред.

дились на значительном удалении от территории фран­ков.

В 732 г. франки противопоставили иберийским ара­бам свою обычную тактику. Они стояли «неподвижно, словно стена, плечо к плечу, словно глыба льда»,— ска­зано в одном из источников. В этой связи Бруннер подчеркивал, что франки, выступившие под Пуатье в роли пехотинцев, несколько десятилетий спустя преврати­лись внезапно в умелых и опытных конных воинов. Такими они и были во времена Карла Великого, во всяком слу­чае начиная со второй четверти IX в. Сдвиг произошел, судя по всему, сразу же после Пуатье или чуть позже. И доказывает это тот факт, что в 755 г. Пипин Корот­кий, сын Карла Мартелла, перенес генеральную ассамблею франков на май месяц, то есть на период, когда бы­ло больше корма и лошади уже смогли восстановить си­лы после скудости зимы. Прежде, согласно обычаям пред­ков, она созывалась в марте. Это подтверждает также и то, что в 758 г. он потребовал от саксов поставлять се­бе в счет дани лошадей, а не волов, как прежде.

Исследуя цепь событий в течение двадцати лет, после­довавших за Пуатье, Бруннер обратил внимание на по­литику широких и насильственных конфискаций церков­ных земель, которую проводил Карл Мартелл. Он конфисковывал и перераспределял эти земли среди членов своей свиты с целью укрепить армию. По его мнению, франкам в то время угрожала только арабская конница. Во время столкновения под Пуатье франкская пехота не могла поспеть за всадниками Абдуррахмана, и Карл Мартелл, следовательно, оказался лишенным возмож­ности развить успех. В этой связи он принял решение об­завестись кавалерией и с этой целью осуществил меры по широкой экспроприации церковных земель и пере­распределению их среди членов своей свиты. Таким об­разом, они получили возможность продолжать службу уже в качестве конных воинов, более того, такая служба вменялась им в обязанность. Высокая стоимость лошади и тяжелого вооружения объясняет отчасти решитель­ность тех мер, которые навлекли на Карла гнев церкви. Одной из причин тесной взаимосвязанности между вас­салитетом и бенефицием и, следовательно, становления феодальных структур была и военная необходимость, в частности предполагавшая тяжелую кавалерию.

Сегодня представления о происхождении феодализма и о роли, сыгранной в процессе его становления военным фактором, намного более гибкие и в то же время более сложные, чем бруннеровские тезисы. Самым уязвимым их местом является как раз вопрос о сражении при Пуатье. Положив в основу своей хитроумной конструкции именно это событие, прославленный немецкий ученый, быть может, под влиянием хронологических совпадений совершил то, что можно назвать «счастливой ошибкой».

В силу целого ряда обстоятельств речь идет дейст­вительно об ошибке. Только применив насилие над теми немногими источниками, что были в его распоряжении, можно было, например, прийти к выводу, будто арабы Абдуррахмана сражались верхом на коне. Анонимный автор из Кордовы ничего не говорит об этом, а лишь ука­зывает, что арабы после длившейся целый день баталии, завершившейся отнюдь не в их пользу и гибелью самого эмира, отступили в свой лагерь, который, однако, поки­нули под покровом ночи и обратились в бегство. На сле­дующее утро франки, не ведая ничего о том, что про­тивник уже бежал из лагеря, приготовились было к сра­жению, как вдруг им стало известно о бегстве арабов. На первых порах они сомневались, нет ли тут какой-либо военной хитрости. Они обыскали окрестности вдоль и по­перек. Наконец удостоверились: враг и в самом деле бе­жал. Не помышляя о преследовании, франки разошлись по домам. Выходит, только романтическая картинка — араб и его лошадь — дала основание Бруннеру пофанта­зировать на тему о том, что воинство Абдуррахмана сра­жалось верхом на коне.

Однако гораздо серьезнее другое насилие над источ­ником: франки были якобы лишены возможности пре­следовать побежденного врага. Говоря об этом, Бруннер априорно объясняет невозможность преследовать врага отсутствием лошадей, совершенно игнорируя тот факт, что в источнике ясно говорится о том, что у франков не было какого-либо желания пускаться вдогонку за непри­ятелем. Так что, несмотря на патетический тон анонима из Кордовы, оказавший столь сильное влияние на целую научную школу и от которого не суждено было уберечься даже Бруннеру, ясно одно — битва под Пуатье была весь­ма скромным «успехом». По завершении военных дейст­вий противник организованно отступил в свой лагерь, создав у франков впечатление, будто назавтра сражение должно возобновиться. Арабы ничем не напоминали сто­ящее на грани катастрофы войско. Решение отступить— именно об отступлении, а не о беспорядочном и пани­ческом бегстве здесь идет речь,— судя по всему, было принято во время ночного совета. Его основная мотиви­ровка — гибель эмира. Арабы оставили лагерь организо­ванно, в полной тишине. Данное обстоятельство не мо­жет не навести на мысль о том, что, вероятнее всего, при них не было лошадей, так как ржание и топот коней не­пременно подняли бы по тревоге передовые дозоры фран­ков.

Время, которое выиграли арабы, снявшись с лагеря ночью, объясняет, отчего на следующее утро франки отказались от преследования. Можно даже предполо­жить, что христиане, обнаружив намерение сарацинов отказаться от второго сражения, поостереглись помешать им осуществить задуманное. Как ясно следует из источ­ника, франки глазам своим не поверили, не ожидали они такой манны небесной, как отказ арабов сражаться. Но­вость эту они восприняли с радостью и облегчением. И в самом деле, разграбив арабский лагерь, они ушли восвояси. В общем, повели себя не так, как положено по­бедителю. Они сознавали, что по счастливой случай­ности им, франкам, удалось избежать худшей участи. Остается, правда, вопрос об оставленном арабами лагере, который якобы разграбили франки. Вероятно, и в дан­ном случае аноним из Кордовы позволил себе сгустить краски.

Заметим, однако, что наши умозаключения дедук­тивны и основаны на альтернативном по сравнению с бруннеровским прочтении того же источника. Помимо умо­заключений, нам известно, какое значение придавали кавалерии вестготы и арабо-испанцы. В отличие от те­зисов Бруннера, этот факт был доказан испанским уче­ным К. Санчесом-Альборносом.

Ошибочна и та оценка, которую Бруннер дает битве при Пуатье. Однако, вне всякого сомнения, речь здесь идет о «счастливой ошибке». Благодаря исследователь­ской работе самого Бруннера и тех, кто пытался углу­бить либо опровергнуть его выводы, мы располагаем се­годня возможностью показать во всей широте то, что с середины VIII в. значение военного фактора, то есть и войны, и ее главного действующего лица — воина, все более возрастает, тогда как число воинов идет на убыль. Целям войны начинает служить уже не весь свободный люд, как это диктовали германские обычаи, а аристокра­тия профессионалов, имеющих коня, тяжелое вооружение и средства для приобретения и содержания дорогосто­ящего снаряжения. Речь, таким образом, идет о военной аристократии, профессионалах, бывших в то же самое вре­мя аристократией экономической, становящейся также благодаря распылению власти в связи с распадом каролингской империи политико-юридической аристократией.

Пуатье, несомненно, находится в хронологической точ­ке, знаменующей собой начало этих изменений, особенно заметных во франкском обществе, но дававших о себе знать и в иных краях. Не подлежит сомнению, что средне­вековый рыцарь, конечно же, не родился в Пуатье, как не родился он и три с половиной столетия до того в Адрианополе. До VIII в. народ пехотинцев — франки не про­зябали в неведении насчет выгод, которые сулит кава­лерия, в особенности тяжелая кавалерия. Более того, уже были высказаны сомнения относительно достовер­ности сведений, сообщаемых византийскими авторами Прокопием и Агафием о военной технике франков VI в. и об отсутствии у них кавалерии. Им противостоит сви­детельство Григория Турского, согласно которому тюринги накануне сражения с франками поспешили обзавестись кавалерией. Кроме того, крестьянская пехота вовсе не исчезает при Каролингах, напротив, в ряде периферий­ных районов, не затронутых глубоко феодальными отно­шениями и сохранивших аллодиальные отношения, напри­мер в Саксонии, она вплоть до XII в. продолжает иметь определенное военное значение. Однако с VIII в. лошадь все решительнее вторгается в пределы военного искусст­ва Запада, становясь самым эффективным его инстру­ментом.

О технических причинах такого ее возвышения не сле­дует забывать. Стремя и подкова обеспечили лучшую ма­невренность коня и воина. Возросла, следовательно, их функциональность. Способствовало этому и улучшение фуража и условий содержания лошади. Однако, помимо технического фактора, два события раннесредневековой истории франков помогают нам понять причины победы, одержанной лошадью.

Прежде всего упомянем о «скандальном происшест­вии» в сфере внутренней политики: клика царедворцев (то есть военных интендантов и командиров) узурпи­ровала власть, отобрав ее у «бездельника», последнего ленивого Меровинга, чья правомочность в качестве мо­нарха основывалась на представлении о сакральном ха­рактере власти вождя, которое не смогла поколебать да­же христианизация франкского народа. Однако майордом Меровингов Пипин порвал с этой традицией. Он стал королем благодаря личной доблести (е virtute sumptus). Доводам устаревшей сакральности предков он противо­поставил свою личную дерзкую самоуправность. Он, без­условно, осознавал факт узурпации власти. При помощи папы ему удалось создать новую сакральность, заимст­вованную на этот раз не из германо-языческих тра­диций и преданий, а из библейско-христианской куль­туры. Была восстановлена иудейская ритуальная прак­тика, засвидетельствованная Ветхим заветом. Он повелел священникам помазать себя на царство. С тех пор по­мазание даже в большей степени, чем коронация, стало королевским ритуалом во Франции.

В качестве образцов для себя французские монархи взяли библейских царей Давида и Соломона. Христиан­ская харизма насаждала сверху новую традицию, осво­бождая франкских монархов от преемственности с ца­рями-волхвами, населявшими германские дремучие леса, превращая короля франков в наследника жезла Моисе­ева, благословившего сначала Давида, а затем и самого Христа. Таким образом, франки становятся новоявлен­ным избранным народом, «новым Израилем». Вот к ка­ким берегам причалила ладья народа, построенная Хлодвигом. Известно, в какой мере данная концепция обусло­вила рождение каролингской империи, насколько подоб­ная трактовка христианства, замешанная больше на Вет­хом, чем на Новом завете, повлияла на христианское миросозерцание, особенно на его отношение к войне.

Однако, несмотря на помазание, Пипин все равно оставался узурпатором. Уважаемым и, быть может, для многих любезным, и уж конечно внушающим почтен­ный трепет и страх, но узурпатором. Следовательно, он подвергался настоящей угрозе быть безнаказанно сверг­нутым, стоило лишь начать меняться направлению ветра, надувавшего паруса его политической фортуны.

Отец его, Карл Мартелл, желая сохранить свою власть, узурпированную им де-факто, прибегал к политике экспро­приации церковных земель на основании precariae verbo regis, земель, которые он затем раздавал своим прибли­женным. Необходимо было сохранить и даже расширить верную клиентелу, которая, выражаясь военным языком, находилась бы в состоянии постоянной боеготовности с целью уберечь своего командира от ударов судьбы. От­куда же взяться столь верным солдатам, если не из сви­ты царедворцев, то есть из числа гвардии телохрани­телей? Они в свою очередь нуждались в землях, точнее сказать в земельной сеньории, чтобы вооружаться. По­лучив землю, они лезли из кожи вон, наперебой демон­стрируя свою военную доблесть, лишь бы убедить своего военачальника в том, что только от них и зависит его бла­гополучие и процветание. Они должны были вооружаться и совершенствовать свое боевое мастерство, чтобы до­казать — они лучше и сильнее других, недовольных но­вым положением дел, часто не считаясь даже с тратой большей части доходов, которые приносила им земля.

Безопасность новых магнатов, вышедших победите­лями из дворцовой «революции», требовала сверхобогащения и сверхвооружения для меньшинства верных при­спешников, увеличения дистанции между ними и осталь­ной частью франкского народа. Стремление создать тя­желую кавалерию, намного превосходящую пехоту, было, по всей вероятности, не одной из антисарацинских, анти­аварских, вообще «антиварварских» акций, а внутрипо­литическим военным средством, при помощи которого Карл Мартелл и его преемники рассчитывали упрочить свою незаконно захваченную власть.

Обычно принято говорить о распространении кава­лерии в этот период как о факте военной и экономической истории. И это вполне справедливо. Но при этом не сле­дует забывать о политике. Воины, получавшие землю при условии, что уровень их вооруженности намного будет превосходить средний уровень остальной массы свобод­ных франков, именно в тот момент, когда в верхах франк­ской политической системы происходили чрезвычайные изменения, образовывали новую политическую силу, ко­торая должна была стать опорой королевской власти.

С военно-технической точки зрения выбор пал на «кон­ного воина». Образцом кавалерии по тем временам счи­талась лангобардская кавалерия. Франки и лангобарды в этот период времени поддерживали оживленные кон­такты, а в какой-то момент были даже союзниками. В 768—771 гг. франкская политика находилась под влия­нием королевы Берты, известной своими пролангобардскими. взглядами.

Тем не менее интерпретировать развитие кавалерии в качестве инструмента политической воли новых сень­оров франкского народа следует с известной долей осто­рожности. Не надо забывать и о других факторах, спо­собствовавших ее подъему. Липтинский синод (Conci­lium Liptinense) 743—744 гг., на котором франкская цер­ковь согласилась с переводом своих земель в режим временного подчинения королю (precarium) (1), со всей определенностью заявил о том, что данное решение было принято с целью оказать помощь народу оружием в мо­мент грозящей опасности.

И мы тотчас же вспоминаем об испанских арабах. Однако они не были единственным «племенем», угро­жавшим франкам. Таким образом, перед нами еще одно обстоятельство франкской жизни, вызвавшее появление кавалерии. Его следует учесть наряду с политической задачей дня — обеспечить консолидацию узурпированной власти. Кроме арабской, речь шла и о «варварской» уг­розе, нависшей над франками как на Севере, так и на Во­стоке. Наряду с этим существовала необходимость удер­живать под своим контролем Южную Галлию, по-преж­нему подвергавшуюся набегам сарацин, терзаемую мест­ными междоусобицами. Чтобы справиться со всеми этими опасностями в эпоху демографической депрессии, необ­ходима была не просто многочисленная «народная» пе­хота, собрать которую вряд ли представлялось возмож­ным, а и кавалерия «элиты», состоящая из профессио­налов, готовых по первому приказу выступить в поход, не заботясь о сельскохозяйственных работах, способных в короткий срок и своевременно прибыть в любой уголок королевства.

Каролингская кавалерия, будучи связанной с эконо­мической структурой общества, возникла в обезлюдев­шей бедной стране, где не бывало такой весны, чтобы в самый разгар полевых работ не обрушивались бы на ее землю враги, не захлестывали бы ее войны. Нельзя же было в самом деле бросить сеять хлеб, чтобы заниматься только войной. Невозможно было каждый год ставить народ этой страны перед необходимостью выбора: или

(1) В советской медиевистике прекарий определяется как право пользования землей, предоставляемой земельным собственником на определенный срок по обращенной к нему просьбе. Прекарий был сопряжен с целым рядом повинностей.— Прим. ред.

смерть от руки захватчика, или голодная смерть. Отсю­да жизненная необходимость в формировании такой ка­тегории людей, которые, находясь на содержании тру­дящихся и будучи свободными от материальных забот, могли бы полностью посвятить себя войне, совершен­ствованию своего боевого мастерства и вооруженной борьбе с врагами. Необходим был труд мирных людей. Но не менее необходима была и вооруженная его оборона.

О какой «варварской» угрозе толковали святые отцы, собравшиеся на синод? Кто держал в осаде каролингскую Европу и в длительной перспективе являлся одним из фак­торов ее политического распада?

Для каролингской эпохи характерно постоянное стрем­ление вооружаться и совершенствовать военное мастер­ство. Многочисленные походы Карла на испанских сара­цин, аваров, саксов объясняют это стремление. Однако было бы ошибкой считать, что движущей силой всех этих походов являлся франкский экспансионизм и связанный с ним дух военного мессианства. Подобно библейскому Израилю, «новый франкский Израиль» также ощущал себя осажденной крепостью, видел свой долг в том, чтобы путем вооруженной борьбы и завоеваний обеспечить жиз­ненно важную победу над своими врагами.

На первых порах аварская опасность была весьма отдалена от Галлии. Лишь после франко-лангобардской войны авары, на протяжении всего VIII в. представляв­шие непосредственную угрозу для Италии, Баварии и Австрии, лишат сна наконец и Карла Великого. В 787 г. франки дали жестокий отпор в ответ на аварское насту­пление, предпринятое во Фриули. В 796 г. была уничто­жена аварская кочевая столица-лагерь. Началась длив­шаяся в течение пятнадцати лет кровавая бойня, ко­торая завершилась лишь в 811г. Настоящий геноцид: в результате жестокой франкской войны и из-за мало­численности аваров они были практически стерты с лица земли. После 822 г. о них больше нет никаких известий.

Главный же враг франков в течение всего VIII в., несомненно, испанские арабы. Арабско-берберская окку­пация Испании и покорение вестготов сарацинами (при сохранении ограниченного очага сопротивления в трудно­доступной Астурии) совершились всего за три года — с 711 по 714г. Вдохновленные легким успехом, мусуль­мане тотчас двинулись за Пиренеи в ту часть Галлии, которая принадлежала вестготскому королевству. Нарбонн пал в 718 г., Ним и Каркассонн — в 725 г.; в 721 г. арабы появились у стен Тулузы и в Провансе. Весь бас­сейн Роны стал театром военных действий. В 725 г. (по другим данным, в 731 г.) был сожжен Отен. В этот мо­мент эмир Абдуррахман предпринял решительные дейст­вия. Он двинулся в Аквитанию, пересек Гасконь, раз­грабил Бордо, откуда был готов совершить бросок на Тур. В его планы входил захват национальной святыни франков — гроба св. Мартина.

Необходимо отметить, что в данном случае святой епископ оказался на высоте своей славы покровителя воинов. В октябре 732 г. набег Абдуррахмана был оста­новлен близ Пуатье. Авантюра, столь блистательно на­чатая эмиром, завершилась поражением, быть может, вследствие ошибок, допущенных арабами. Кроме того, они не располагали силой, достаточной для продолже­ния экспансии. Даже в том случае, если бы эмиру уда­лось взять Пуатье, разграбить турскую святыню и провозгласить со всех городских башен великое имя Аллаха и его Пророка, все равно вряд ли он был бы в состоянии принудить весь Оксфорд погрузиться в изучение Корана, что бы там ни предрекал спустя тысячу лет знаменитый Гиббон. Чтобы смести с лица Европы христианство, нуж­ны были гораздо более могущественные силы, нежели те, которыми располагал какой-то эмир. Однако франки не на шутку перепугались, продолжали они бояться и после битвы при Пуатье, не избавившей Галлию от му­сульманских набегов.

«Посмертная», так сказать, слава Пуатье затушевала ту простую истину, что в 734 г. арабы, стоявшие под Нарбонном, разграбили Арль, добрались до Бургундии и угнали оттуда в Испанию огромное количество рабов. Так что если даже Карл Мартелл и не помышлял ра­нее о создании регулярной кавалерии, то, будучи не в со­стоянии пуститься в преследование бежавших из-под Пу­атье арабов, он наверняка задумался над этим. При­чина была, в сущности, аналогична той, что заставила и римских императоров III — IV вв. ввести в своей ар­мии институт comitatenses. Ведь речь шла о необычайно мобильном и агрессивном противнике, чьи силы были дислоцированы вдоль протянувшейся на многие сотни километров границы. Необходимо было создать такой род войск, который был бы способен передвигаться с мак­симальной скоростью.

Между 736—739 гг. Карл Мартелл вел непрерывные войны против мусульман и их христианских союзников на юге Галлии. Как и во всех приграничных районах, здесь также процветало двурушничество, предательство, пособничество врагу, причем в самых неуловимых и двусмысленных своих проявлениях, таких, например, как вендетта и сведение личных счетов. К середине столетия обстановка, казалось, стабилизировалась. Во многом это­му способствовал тот факт, что продвижение мусуль­ман приостановилось, хотя немалая часть Лангедока по-прежнему оставалась в руках арабов и сотрудничавших с ними еще сохранившихся кое-где готов. По прошествии некоторого времени Пипину, ставшему королем, удалось изгнать мусульман и из этих пределов, продвинув уже Францию в направлении Средиземноморья. Восточная ее граница при этом отодвинулась за Рейн. В 759 г. капи­тулировал наконец и Нарбонн.

Возобновление франко-арабской войны (хотя, быть может, и не совсем корректно называть ее именно так) относится к 777 г., когда правитель Барселоны и Херона обратился к Карлу Великому с просьбой об оказании по­мощи против халифа Кордовы. Мусульманскую Испанию терзали междоусобицы и противоречия. «Христианней­шая» война Карла, по существу, явилась составной частью гражданской войны, которую вели друг с другом сара­цины. Но и в этом случае Карл предпочел атаковать во имя предотвращения худшего. Наступление он предпри­нял в оборонительных целях. Пиренейские рубежи не могли считаться безопасными, Южная и Центральная Франция были охвачены волнениями. Монарх в течение долгого времени был слишком занят делами за Рейном и находился вдали от своих южных владений. Несом­ненно, Карл принял решение вмешаться в испанские де­ла и по религиозным причинам. Саксы были просто языч­никами, в Испании же мусульмане угнетали христианское население. Сейчас трудно установить, знал ли Карл о том, сколь щедрым был так называемый мусульманский «гнет» и сколь охотно христиане Испании сотрудничали с сара­цинами вообще.

Армия, собранная королем франков для ведения ис­панской кампании 778 г., была необычайно пестрой по своему составу. В ее рядах оказались австразийцы, бургунды, бавары, лангобарды, жители Прованса и Септимании. Не станем, однако, задерживаться на описании малоутешительных перипетий этой армии. Правда, нельзя умолчать о том, что именно в ходе испанской кампании 15 августа 778 г. (общепринятая традиционная дата) произошло знаменитое и вызвавшее столько кривотолков Ронсевальское сражение (1). Испанский поход стимулиро­вал развитие кавалерии. Мученическая гибель Роланда стала своеобразным поэтико-идеологическим обоснова­нием этого процесса. Несомненно, значимость данного эпизода была искусственно преувеличена с течением вре­мени. Однако нам важен сам факт хронологического совпадения всех этих связанных со становлением кава­лерии событий.

Арабо-испанские набеги из-за Пиренеев завершились еще во времена Карла Великого. Но флот сарацин дер­жал под постоянной угрозой Средиземноморское побе­режье. Пираты-мусульмане, чьи базы находились в Северной Африке и Испании, в конце IX — начале Х в. имев­шие в своем распоряжении также Сицилию и плацдармы в Кампании, Калабрии и Апулии, господствовали в Западном Средиземноморье, где у христианских народов не было флота, способного оказать им сопротивление. Сардиния и Корсика постепенно стали своего рода «ни­чейной полосой», где все порты находились под контро­лем сарацин. В Южной Италии мусульмане искусно вме­шивались в междоусобицы, предлагая свои услуги в ка­честве наемников то одному, то другому государю, вед­шему войны со своими христианскими братьями. Если разобраться, так же вел себя и Карл Великий, оказав­шись в Испании.

Разграбление соборов св. Петра и св. Павла в Риме в 846г. вынудило Каролинга Людовика II организовать экспедицию в Южную Италию, завершившуюся в 847 г. разгромом гнезда корсаров в Беневенто. Однако после­довавшие затем попытки Людовика II разгромить Барийский эмират, который соперничал с Палермским, не увенчались успехом. Сарацины держали в своих руках всю береговую линию западного христианства. У них не было ни сил, ни желания продвигаться в глубь терри­тории. Однако постоянные набеги заставляли население держать оборону, укрываться от арабов в крепостях,

(1) В Ронсевальском ущелье в Западных Пиренеях баски, являвшиеся союзниками арабов, уничтожили арьергард армии Карла Великого. В сражении погиб маркграф Роланд, племянник Карла Великого.— Прим. ред.

селиться близ монастырей, мало чем отличавшихся от крепостей. Сельское население оказывало постоянное дав­ление на военную элиту, понуждая ее действовать как можно более энергично и совершенствовать свое воору­жение, чтобы восполнить таким образом свой недоста­ток — ее малочисленность.

Другой причиной, заставлявшей каролингское обще­ство развиваться благодаря войне и во имя войны, была итальянская и восточная политика Карла Великого. За­воевание лангобардской Италии, начатое летом 773 г. и завершившееся эффектным паломничеством Карла в Рим на пасху 774 г., стоило франкскому народу огром­ных военных усилий. Тем временем под предлогом не­своевременной уплаты дани, наложенной Пипином, уже началась серия походов в земли саксов, населявших в основном территорию нынешней Вестфалии. Уже упоми­налось, что Пипин потребовал в качестве дани постав­лять лошадей вместо волов. Тем самым он, вероятно, при­нудил хозяйство саксов совершить поворот в пользу коне­водства. Разумным ли было его требование? Несомненно, да, особенно принимая во внимание создание франками тяжелой кавалерии. К тому же если учесть, что «лесные германцы», хотя и неплохие коневоды и наездники, еще со времен Тацита привыкли обходиться в бою без лоша­дей. Пипин, следовательно, не опасался появления у саксов кавалерии, способной соперничать с кавалерией франков. Итак, можно было бы заключить, что только франки сумели должным образом использовать новые возможности, связанные хотя бы с появлением того же стремени. Однако при этом не следует забывать, что тяжелая франкская кавалерия возникла в результате со­вершенно самобытного процесса социальной стратифи­кации и что саксы, менее дифференцированные с соци­ально-экономической точки зрения, вряд ли создали бы когда-нибудь нечто подобное франкской кавалерии.

Под этим углом зрения поход на саксов, начатый в 772 г. и завершившийся в 775 г., можно было бы на­звать своего рода «карательной экспедицией», призван­ной наказать строптивых саксов, не торопившихся пла­тить дань, за то, что они тормозили создание франками своей кавалерии. Быть может, в этом предположении и содержится зерно истины, однако при условии, если удалось бы доказать, Что Карл, разрушив Ирминсуль и приступив к насильственной христианизации саксов, об­ладал какой-то более широкой программой действий, не­сводимой только к организованному грабежу, то есть к такой политике в отношении саксов, которой придержи­вался его отец.

Второй поход Карла в Италию, кульминацией кото­рого явилось празднование пасхи 776 г. в Тревизо после покорения фриулов, позволил саксам приподнять голову. Этим они и спровоцировали новую карательную экспе­дицию короля франков и стяжавшее печальную извест­ность массовое принудительное крещение. Именно в Падерборне, где в 777 г. Карлом было созвано народное собрание франков и саксов, и появились посланцы из Барселоны с мольбами о помощи. Предводитель саксов Видукинд, кстати, действовал успешнее всего против фран­ков именно в момент испанского похода Карла, который только в 779 г. смог снова вернуться к саксонским делам.

Война ли в Испании разожгла в нем с новой силой воинственный и мистический пыл? Чтобы ответить на этот вопрос, следовало бы знать более досконально, что стоит за кампанией принудительного крещения и выбо­ром между крещением или смертью, который Карл су­мел навязать побежденным, то есть за событиями, воспе­тыми в «песнях о деяниях». Такого рода сцены, даже если они и не имели места в Испании, случались раньше и происходили позже среди саксонских лесов и пущ. «Пес­ни», написанные в ту эпоху, когда сарацин считался главным врагом креста, главным язычником, способство­вали контаминации различных традиций. Отсюда общие черты можно найти в описаниях сарацин, саксов и даже викингов. Однако истины ради подчеркнем, что постыд­ное побоище под Верденом произошло в 782г., а народ саксов был «распят на кресте» в 785 г. В этот год Карл, обнародовав знаменитый «Саксонский капитулярий», мог наконец провозгласить «торжество царства Божия» на земле саксов, превращенной им в пустыню.

Тем не менее в ходе аварской кампании 793 г. саксы еще раз предприняли попытку восстания. Карл восполь­зовался ею как предлогом, чтобы завершить начатое. Были уничтожены или выселены на франкскую террито­рию еще не добитые племена. Началось переселение франкских племен в Саксонию. Источники свидетельствуют, что насильственное выселение саксов продолжа­лось еще и в 804 г. Тем временем в 787 г. вспыхнуло восстание Таксилона в Баварии, завершившееся в 788 г. присоединением Баварии и Каринтии к франкскому королевству.

Франкизация Германии и Италии потребовала прак­тически непрерывного военного давления, продолжавше­гося с 772 по 794 г., при одновременном ведении испан­ской (778г.) и аварской кампании (791 г., затем 795— 799гг.). Саксы были рассеяны, авары—ликвидированы как народ. Однако если верить весьма туманным наме­кам насчет дипломатических сношений между аварами, восставшими лангобардами и испанскими сарацинами, то можно предположить, что жестокая и безжалостная военная политика Карла была отчасти реакцией на уг­розу окружения. Речь шла, таким образом, о целой се­рии оборонительных войн, во главу угла которых был положен принцип так называемой «превентивной» вой­ны.

Итак, сакская опасность была преодолена, аварская — уничтожена к исходу VIII в. Сарацинская угроза по-преж­нему висела в воздухе, более того — даже усугубилась в течение следующего столетия. К ней тем временем добавилась еще и опасность, исходившая со стороны ви­кингов. Первые ее признаки дали знать о себе в связи с их набегами в районе Сены в конце правления Кар­ла Великого. В отношении викингов он предпринял ряд военных и дипломатических мер: в Булони и Ганде был поставлен флот, начались переговоры с датчанами. Ряд мирных начинаний, приобретших при Людовике Благо­честивом миссионерский характер, адресовался Дании с тем, чтобы обезопасить Восточную Францию. Эта поли­тика принесла неплохой результат. Однако Западная Франция по-прежнему страдала от набегов викингов. В то время как датчане свирепствовали в Англии, на континенте все попытки последних Каролингов, направ­ленные на то, чтобы остановить вторжение викингов, ока­зывались недостаточно результативными. Виной тому от­части были расслоение и усобицы франкской аристокра­тии. Рожденная воевать, она не выдерживала испыта­ния миром.

В период 856—862 гг. ужас проник в самое сердце франкской монархии. Летом 856 г. датский флот под­нялся вверх по течению Сены и основал близ Нанта укрепленный лагерь. В январе 857г. викинги штурмо­вали Париж, а в июне следующего года были уже под стенами Шартра. Попытка контратаки, предпринятая в 858 г. Карлом Лысым, не имела большого успеха из-за споров и разногласий короля с братом Людовиком. В

859 г. викинги обрушились на Нуайон и Бовэ. В 862 г. Кар­лу, уплатив предварительно огромную сумму денег, уда­лось уговорить викингов отправиться в Бретань. В те же годы отряды других северных народов-пиратов творили бесчинства практически на всех крупных реках королев­ства. Период «великого страха», внушенного викингами и совпадающего по времени с бесчинствами сарацин, за­вершился договором 911г., согласно которому франк­ский король дал вождю викингов Роллону герцогский титул и земли, прилегающие к Руану, которые по имени завоевателей стали именоваться впредь Нормандией. Девятый вал миновал, но отзвуки недавней опасности по-прежнему давали о себе знать: норманнское «госу­дарство» в Нанте просуществовало с 919 по 954 г., перио­дические кровопролития в районе Луары и Жиронды случались и первые двадцать лет XI в. Грозовая туча норманнской опасности, нависшая над франкской Евро­пой, окончательно развеялась только в конце первой половины XI в. Правда, не успели франки перевести дух, как на горизонте появились венгры.

Какими бы известными и набившими оскомину ни представлялись нам все эти даты, одного их перечисле­ния, думаю, достаточно, чтобы убедиться в том, что франки действительно жили в обстановке постоянной осады. Так продолжалось со второго десятилетия VIII в., когда сарацины стали нарушать пиренейские рубежи, и почти до конца Х в., когда франкам удалось наконец вы­работать modus vivendi в своих отношениях с норман­нами. Тем не менее сарацины и венгры на протяжении всего этого столетия не оставляли франков в покое. Слиш­ком обширным и уязвимым было франкское королев­ство, особенно со стороны моря и рек.

Население королевства малочисленное, живущее впро­голодь, не способное к постоянному военному отпору врагам. Число воинов-профессионалов ограниченное. Уве­личить его не представлялось возможным, так как ору­жие и лошади стоили слишком дорого — необходима бы­ла целая жизнь, чтобы, начиная с малых лет, обучить полноценного воина. Крестьянская пехота все реже на­ходила себе применение из-за своей низкой эффектив­ности и малоподвижности. В крестьянском хозяйстве каж­дая пара рабочих рук была незаменима. Постепенно земледельцев низводили до уровня черни, простонародья, гнувшего свой хребет, только бы прокормить своего за­щитника-воина. Древние германцы сочли бы такое поло­жение откровенно рабским. Перед нами социальная ос­нова, на которой происходило отделение рыцарской эли­ты от бывшей прежде нерасчлененной массы свободных франкских воинов-земледельцев. Остальная часть этой массы была обречена на рабское существование. Прав­да, это новое ее положение формально не было закреп­лено юридическими нормами.

Как же произошло столь глубокое изменение в жизни общества? Усовершенствования в области вооружения и техники верховой езды с VIII столетия привели к то­му, что конный воин, чтобы хорошо вооружиться, нуж­дался в более сильной лошади и гораздо большем ко­личестве металла, чем прежде. В сравнении с пехотин­цем его расходы претерпели качественный и количествен­ный скачок, особенно в связи с покупкой лошади. Экипироваться он тоже должен был на свой собственный счет. Подобные расходы мог позволить себе только богатый человек. Показательно соотношение цен на оружие и лошадей с ценами на домашний скот и сельскохозяй­ственную продукцию. Это единственное более или менее достоверное сравнение, способное пролить дополнитель­ный свет на интересующий нас вопрос. Необходимо так­же учитывать скудость сырьевых ресурсов вообще и не­достаток специалистов и оборудования, необходимых для обеспечения воина соответствующей экипировкой. В этих условиях конным воином становился преимущественно выходец из аристократической среды, круг которой к тому же постоянно сужался и дифференцировался отно­сительно первоначально однородной массы свободных крестьян-пехотинцев. Дифференциация касалась как богатства, так и образа жизни: аристократия считала вой­ну и подготовку к ней своим постоянным профессиональ­ным занятием.

Функциональное расслоение общества свободных граж­дан, прежде чем оно началось у франков, уже имело место в более подвижной лангобардской среде. В 750 г. лангобардский король Астульф предписывал, что «сра­жаться верхом» (caballicare) надлежит владельцам по меньшей мере семи наделов (casae massariae) или со­рока югеров (iugeri) земли, то есть людям крупного и среднего достатка. Менее зажиточным предписыва­лось вооружаться как пехотинцам. Напомним также, что в лангобардской Италии в VIII в. сложилась такая об­щественная система, в которой класс собственников ото­ждествляется с военным и политическим классом.

Законы Астульфа показывают нам общество, расчле­ненное на несколько социальных слоев. Экономическая элита превращалась здесь и в военную элиту, тогда как основная масса свободного населения, будучи не в со­стоянии приобрести хотя бы щит, освобождалась, по существу, от необходимости вооружаться. В германском обществе это означало утрату права на свободу и осяза­емого ее символа — оружия. Рост стоимости и значения оружия, престижа самой военной профессии приводил к возвышению тех среди свободных, кто обладал богат­ством, выделял их в отношении остальной массы насе­ления. При этом социальный статус неимущих резко па­дал, и они фактически оказывались на положении за­висимых людей, почти рабов.

В таком достаточно пестром обществе были также и те, кто имел возможность вооружаться за счет излиш­ков оружия и лошадей, находившихся в распоряжении крупнейших земельных собственников и купцов. Прав­да, о них практически ничего не известно. Можно, одна­ко, предположить, что они входили в состав свиты маг­натов. Но кем были эти гасинды по своему происхож­дению? Как бы то ни было, они тоже являлись тяжело­вооруженными конными воинами. Таким образом, эли­тарная группа воинов состояла как из богатых и преисполненных собственного достоинства людей, так и из членов их свиты — comites, неизвестного социального происхождения отряда профессионалов, во многом обя­занных своему положению собственной физической си­ле и военной выучке. В отличие от «владетельных» про­фессиональные воины не были функционально связа­ны с лангобардским обществом. Своим престижем и фактическими привилегиями они были обязаны тому, что владели оружием в буквальном и переносном смы­сле.

Процесс разделения общества свободных вооруженных людей на меньшинство богатых и вооруженных и большин­ство неимущих и безоружных происходил также и у фран­ков. По обе стороны Альп в середине VIII в. древнее пра­во — обязанность каждого свободного германца быть при оружии — постепенно исчезало. «Народ» (gens) и войско (exercitus) уже не были синонимами. Вооружаться теперь мог только тот, кто достиг известного экономического уров­ня. Внутри этой группы лишь ограниченная элита и ее сви­та была в состоянии обеспечить себе обладание боевым ко­нем и тяжелым вооружением, то есть военную гегемо­нию.

В двух дошедших до нас вариантах Lex Ribuaria, отно­сящихся, как можно предположить, к меровингской и каролингской эпохам, «прейскурант», составленный для взи­мания штрафов, выглядит следующим образом:

==================================================

                   + оценка в     +  оценка в    + 

     товар         + солидах при  +  солидах при + 

                   + Меровингах   +  Каролингах  + 

==================================================

Вол в хорошем      +      3       +      2       + 

состоянии          +              +              +

--------------------------------------------------

Корова             +      3       +      1       +

--------------------------------------------------

Конь               +      12      +      7       +

--------------------------------------------------

Кобыла             +      3       +      3       +

--------------------------------------------------

Меч с ножнами      +              +              +

  (scogilum)       +      7       +      7       +

--------------------------------------------------

Меч без ножен      +      3       +      3       +

--------------------------------------------------

Куртка кожаная с   +              +              +

металлическими     +      12      +      12      +

    бляхами        +              +              +

(brunia, bruina)   +              +              +

--------------------------------------------------

Шлем               +      6       +      6       +

--------------------------------------------------

Пара ножных щитков +              +              +

    (bagnbergae)   +      6       +      6       +

--------------------------------------------------

Щит с копьем       +      2       +      2       +

--------------------------------------------------

Из этого перечня, составленного для взимания штрафов, которые обычно уплачивались не деньгами или драгоцен­ным металлом, а «ценным товаром» (домашним скотом, оружием, лошадьми), следует, что полное вооружение тяжеловооруженного конника в меровингскую эпоху сос­тавляло 45 солидов, в каролингскую — 40. Трудно понять, отчего при Каролингах оценочная стоимость некоторых домашних животных резко упала. Например, конь при Меровингах оценивался в 12, а при Каролингах всего в 7 солидов, корова — в 3, а затем в 1 солид, тогда как оцен­ка других товаров осталась без изменения. Быть может, в коневодстве произошли за это время какие-то прогрес­сивные изменения и лошадь стала менее редким и, следо­вательно, менее ценным животным. Так же нелегко понять и логику других оценок. Почему, например, меч без ножен стоит почти в два раза дешевле, чем меч с ножнами? Не следует забывать, что перед нами, собственно говоря, не цены, а оценочная стоимость, исчисленная в целях взима­ния штрафа. Можно предположить, что составители этого «реестра штрафов» сознательно пошли на завышение штрафа за коня, имея в виду его функциональное значение и тот факт, что он являлся принадлежностью господ­ствующего слоя общества. Во всяком случае, поражает, что полное военное снаряжение стоило в те годы столько же, сколько целое стадо волов. Одного такого стада было достаточно, чтобы обеспечить тягловой силой де­сять-одиннадцать крестьянских семей.

Конечно, вооружиться можно было и дешевле — всего за 36 солидов, если, например, купить не боевого коня, а обыкновенную клячу. Но и в этом случае эквивалент со­ставил бы 18 волов или, как в каролингскую эпоху, 36 ко­ров. Для сравнения приведем цены на некоторые сельско­хозяйственные продукты. Источников, способных пролить свет на эту сторону жизни, не так много. Мы ограничим­ся только отдельными примерами. Капитулярии, один 794 г., другой 806 г., сообщают, что четверть пшеницы стоила 4 денария (то есть три четверти солида), Рожь -3, ячмень и полба — 2, овес — 3 денария. На 1 денарий можно было купить 12 пшеничных хлебов, каждый весом 2 фунта ( то есть на один солид — 144), или же 15 ржаных, 20 ячменных, 25 овсяных. Заслуживает внимания и тот случай, когда в 761 г. один мелкий аламаннский землевла­делец уступил «завещанные отцом поля и одного раба за коня и меч».

В начале правления Людовика Благочестивого можно найти пример королевского имения площадью 2063 ара, где насчитывалось не более 45 коров, то есть чуть больше того эквивалента, который был необходим в те времена для вооружения всего лишь одного рыцаря. Хотя количест­венные показатели и не всегда точны, но напрашивается вывод, что только очень богатые люди, вассалы или сво­бодные собственники — не столь важно, могли себе позво­лить приобретение рыцарской экипировки. Однако и во франкском обществе точно в такой же степени, как и в лангобардском, вместе с владетельными аристократами в сражениях участвовали тяжеловооруженные воины-про­фессионалы сомнительного социального происхождения, быть может и бывшие зависимые или рабы. Булонский капитулярий 811 г. сообщает, что епископы, аббаты и аб­батисы имели в своем распоряжении целые склады, где хранились защитная воинская одежда и мечи, которые они по мере необходимости выдавали своим людям (homines).

Кроме узкого круга лиц, обладавшего значительными экономическими возможностями, существовал, следова­тельно, другой источник, поставлявший воинов-профессио­налов,— свита сеньоров, Gefolgschaft, вассалы, не являв­шиеся членами «фамилии». Капитулярии ничего не сооб­щают об их военных обязанностях, ибо их прочные личные связи с соответствующими сеньорами не входили в ком­петенцию законодателя или, быть может, по той причине, что речь идет о людях несвободного состояния. Но и на уровне менталитета комитат все также являлся свое­образной лабораторией рыцарской этики, которая сформи­руется в XI—XII вв. Так продолжалась древняя герман­ская традиция, с которой нам уже довелось познакомить­ся в «Беовульфе» и «Эдде».

Высокая стоимость коня связана с процессом разви­тия коневодства и повышением урожайности фуражных культур: более сильные животные и их более многочислен­ное поголовье требовали создания значительных кормо­вых запасов. По всей вероятности, этим обстоятельством и был вызван перенос на май месяц традиционных «мар­товских полей» — ежегодных народных собраний воору­женных франков. В мае уже было чем кормить лошадей, в марте кормов не хватало. Этот факт свидетельствует также о том, что франкская армия, состоявшая прежде в основном из пехоты, теперь села в седло. Хотя точная дата этого события и не известна, принято считать, что произошло оно в 755—756 гг. Именно начиная с этого времени термин majiscampus используется для обозна­чения времени сбора войска (exercitus) независимо от того, на какой месяц оно приходилось.

Характерно, что в это же время Пипин Короткий по­требовал от саксов платить впредь полагающуюся ему дань не волами, а лошадьми. Таким образом, превраще­ние пехотной армии в кавалерию развивалось полным ходом. В счет дани саксы были обязаны поставлять вместо 500 коров 300 лошадей. Однако тяжесть дани, разумеется, ничуть не ослабела, а, напротив, усилилась. Коль скоро 500 коров по стоимости соответствовали 300 лошадям, то есть, соответственно, 0,6 к 1, следовательно, цена одной коровы была равна 60 процентов цены лошади. Нам, однако, известно, хотя бы на основании данных, содержащихся в Lex Ribuaria, что на самом деле соотношение было иным. Согласно оценкам меровингского времени (наиболее близким к интересующему нас периоду и более всего бла­гоприятным для саксов), цена одной коровы составляла всего лишь 25 процента цены лошади, то есть 3 солида к 12. Таким образом, 500 коров, соответственно, были бы оценены в 1500 солидов, а 300 лошадей — в 3600 солидов. Выхо­дит, Пипин, изменив наложенную на саксов дань, увели­чил ее стоимостное выражение на целых 140%, что вполне объясняет уныние и недовольство саксов в последующие годы.

Разумеется, все наши подсчеты носят ориентировочный характер, так как исходные данные не совсем однородны. Во всяком случае, оружие и конь были объективным сред­ством при движении вверх по социальной лестнице. Иначе зачем было бы мелкому землевладельцу Исангарду, о ко­тором сохранились сведения в источниках, продавать в 761 г. и земли, и единственного имевшегося у него раба и приобретать на вырученные деньги оружие и коня? Или же он продал не все свои земли и ему было что защищать с оружием в руках? А может быть, он решил бросить все и попытать счастья в качестве члена вооруженной свиты какого-нибудь сеньора? Или в его жизни случилось нечто такое, что заставило его взяться за оружие? Нам не дано знать наверняка. Очевидно одно — Исангарду пона­добились весьма дорогие вещи, и он не колеблясь продал все, что у него было самого дорогого — отцовские земли. Говоря о ценах на лошадей, нам следовало бы, од­нако, не только подчеркнуть постоянный их рост в течение VIII—XIII вв., но и значительную разницу между ценой боевого коня и рабочей лошади. Предварительные расчеты показывают, что в VIII в. боевой конь стоил примерно в четыре раза дороже рабочей лошади, а в XIII в. даже в семь раз.

Теперь, думается, можно поговорить и о пресловутой «антиэкономичности» конного воина раннего средневе­ковья, перенесенной затем и на самого рыцаря. Само собой разумеется, что «антиэкономичность» — понятие весьма относительное, а экономические выкладки применительно к той эпохе — дело весьма ненадежное. И тем не менее признаемся, что и нас не покидает чувство удивления, ког­да мы видим, что в могилы закапывали тогда целые состояния. Исследования останков лошадей в германских захоронениях, относящихся к протокаролингской эпохе, показывают, что это были крупные и сильные, следова­тельно, очень дорогие животные — боевые кони. «Анти­экономичность» обычаев германской военной аристокра­тии, еще жившей, по существу, в язычестве или упорно отстаивавшей свои языческие предания, в стилизованном виде дошла до нас как пресловутая рыцарская «щед­рость».

Не менее высокими были цены на лошадей, оружие и снаряжение в астурийско-леонской Испании Х в. Здесь цены на лошадей подскочили особенно высоко именно в мо­мент наибольшего на них спроса, когда в Кастилии была даже сформирована так называемая крестьянская кава­лерия {caballeria villana), состоявшая из мелких зе­мельных собственников и свободных арендаторов. По сравнению с ценами вестготского периода рост цен в астурийско-леонский период показывает, что кавалерия ста­новилась жизненно важным родом войск, без которого бы­ло уже не обойтись в жестокой войне с испанскими ара­бами. Война эта характеризовалась неожиданными ата­ками, молниеносными набегами и засадами. Лошадь могла стоить, в зависимости от своих качеств, от 40 до 100 солидов, тогда как пара добрых волов — максимум 20. Это значит, что самая дешевая лошадь шла по цене четырех отличных волов. Но были и лошади, так сказать, «высше­го качества», на которых не стыдно было покрасоваться и какому-нибудь магнату. Такие стоили до 300 солидов. Оружие тоже ценилось весьма высоко: хорошо сработан­ный меч стоил столько же, сколько добрый боевой конь, лорика — 60 солидов, шлем — 30, щит — 10, седло — от 10 до 30 солидов. Чтобы сориентироваться в ценах, напом­ним, что в это же время и в этом же месте за 60 солидов (то есть по цене посредственной лошаденки, низкосортно­го меча или лорики) можно было приобрести поместье (curtis) средних размеров и что один серебряный солид являлся эквивалентом одной овцы или четверти пшени­цы.

Из сказанного следует, что воин, имевший меч, коня, латы и седло, даже среднего качества, «тащил» на себе, сжимая в руке щит и водрузив на голову шлем, около 250 солидов, иными словами, эквивалент более четырех по­местий, или 25 отличных волов, либо 250 овец, либо 250 четвертей пшеницы. Целое состояние, не так ли? Разрыв между стоимостью средств ведения войны и средств про­изводительного труда сохранялся. Так, в XI в. в Маконе лошадь, весьма распространенная в этом районе, ибо именно здесь было сосредоточено франкское коневодство, могла стоить от 20 до 50 солидов, тогда как вола можно было купить всего за 6—10 солидов. Иными словами, в среднем одна лошадь стоила больше четырех волов. Раз­рыв, конечно, не такой вопиющий, как, скажем, на Севере Испании за несколько десятилетий до того. Однако следует заметить, что речь идет о таком регионе с хорошо разви­тым сельским хозяйством, каким была Бургундия. Латы высокого качества могли стоить и 100 солидов, то есть столько же, сколько хороший боевой конь. Пропорцио­нально стоимости волов и лошадей бургундская лорика тоже значительно дороже каролингской или астурийско-леонской. Правда, надо подчеркнуть, что это время — собственно начало эпохи рыцарства, да и лорика — это уже не просто обшитая металлическими бляхами сукон­ная или кожаная куртка, а настоящая железная кольчуга длиной до самых колен, с рукавами и капюшоном, иными словами, такой род воинской одежды, сам факт облачения в которую являлся свидетельством принадлежности к бла­городному сословию. Французы называли ее halberc, hauberc, haubert — скорее всего, от германского halsberg, то есть «прикрывающий шею». Кольчуга — вершина ме­таллургического искусства. И неудивительно, что стоила она — в абсолютном и относительном смысле, если срав­нивать с другими товарами,— необычайно дорого.

Основополагающая роль в период становления рыцар­ства принадлежит экономическому фактору. Он приходит в действие уже в эпоху Карла Великого. В это время от имущественного ценза зависит то, какой тип оружия по­добает тому или иному воину. Таким образом, бедняки становятся «безоружными» по своему положению. На протяжении всего средневековья термин pauper («бедняк», «нищий») имеет не только экономическую окраску. Иму­щие слои населения обзаводятся таким количеством ору­жия, что по тем временам по праву считаются непобеди­мыми. Разрыв между социально-экономическими класса­ми углубился, затронув также политическую, военную и юридическую сферы. И неизбежно — сферу духовной жизни. Рассмотрим на примере капитуляриев этапы ста­новления новых форм неравенства.

Поражает в этой ситуации то, с какой решительностью была отвергнута традиция германского эгалитаризма и столь же традиционное деление на свободных и рабов если и не формально, то уж, во всяком случае, по суще­ству.

Для того чтобы вооружиться как подобает, необходимо богатство. Неимущие, следовательно, превращаются в без­оружных. Все это так. Но верно также и то, что в чрезвы­чайных обстоятельствах корона могла создавать «новых имущих», предоставляя земли лицам, зарекомендовав­шим себя в качестве искусных воинов, вовсе не принимая во внимание их юридический статус. В капитулярии 786 г. (или, возможно, 792 г.?) Карл Великий говорит о «недво­рянах» (быть может, едва ли не рабах), получивших бене­фиции для того, чтобы обрести возможность вооружиться. Низкое социальное происхождение, таким образом, не являлось препятствием для участия в военных походах при одном только условии — воин должен был иметь средства на приобретение оружия. Король побеспокоился о том, чтобы создать экономические условия, необходимые для пополнения войска вооруженными воинами, невзирая на древний обычай, согласно которому только свободные люди имеют право носить оружие. Физическая сила и воен­ная выучка становятся важнейшим фактором продвиже­ния по служебной лестнице и социальной мобильности.

Сколько же стоила полная экипировка? Очень и очень дорого. Капитулярии неизменно держат этот вопрос в центре внимания. Однако, учитывая конъюнктурный ха­рактер источников, мы можем составить на этот счет лишь весьма общее представление.

Тионвильский капитулярий 805 г. подтверждает пре­дыдущее, не дошедшее до нас постановление, согласно которому родовое имущество, необходимое для исполне­ния обязанности «полностью вооружиться», включая сюда и приобретение защитной воинской одежды, не может быть менее 12 поместий. В письме, относящемся к 806 г., о созыве общего собрания pactum generate в Саксонии, которое император направил Фульраду, аббату Лоббеса, Карл объясняет, что следует понимать под выражением «полностью вооружиться». Воин должен иметь щит, копье, длинный меч (spatha), короткий меч (semispatium), лук, стрелы и колчан.

Данную мозаику сведений может дополнить еще один документ, написанный накануне 807 г., в котором импе­ратор приказал явиться под свои знамена всем королевским вассалам и caballarii вообще. Термин caballarii в дан­ном контексте, по всей вероятности, можно передать так:

«каждый свободный, имеющий достаточно средств, чтобы нести службу в качестве конного воина». По крайней мере из этого документа следует: caballarius в состоянии воо­ружиться на свой собственный счет, тогда как об осталь­ных, неимущих, в тексте сказано, что каждые семь человек должны вооружить одного участника предстоящего похо­да.

В бурные годы нашествий викингов и сарацин подхо­дит к концу действие древнего германского принципа, по которому каждый свободный человек имеет право носить оружие. Вскоре свободные, но безоружные бедняки, мате­риальное положение которых ставило их на столь низкую ступень социальной лестницы и также угнетало духовно, практически ничем не станут отличаться от зависимых людей. Так, уже капитулярий 808 г., озаглавленный De exercitu promovendo, начинает проводить различие между liberi (свободными) и pauperes (неимущими). С формальной точки зрения различие некорректно. В самом деле, как можно сравнивать две неоднородные категории, одна из которых юридическая, другая — социально-эко­номическая и идеологическая. Однако с практической точки зрения различие это весьма показательно: только тот, кто располагает имуществом и в состоянии позабо­титься самостоятельно о своей вооруженной защите и, таким образом, внести непосредственный вклад в оборону общества, может всерьез называть себя свободным чело­веком.

С еще большей откровенностью высказываются на этот счет два капитулярия 825 г., проводя различие между li­beri (свободными) и теми, «кто не может сам защитить­ся от врага», названными liberi secundi ordinis — «сво­бодными второго порядка». Так что среди «свободных» уже было установлено деление в зависимости от способ­ности вооружаться самостоятельно, на свой собственный счет. Тем хуже для тех, кто лишен возможности приобре­сти оружие. В представлении франкской аристократии зависимое состояние отождествлялось с трусостью и под­лостью. Всякий безоружный считался трусом. Неважно, что отсутствие у того или иного человека оружия было вызвано социально-экономическими причинами, а отнюдь не его моральными или физическими качествами. Чело­век без оружия — зависимый раб.

Тождество «безоружный — несвободный» утвержда­лось как в социальной, так и этической сфере. Прислужи­вать, раболепствовать, не иметь чувства собственного достоинства, жить в бесчестье, быть малодушным и подли­чать — все это означало одно: не быть свободным. Нитхард, рассказывая о высокопоставленных особах, которые во время борьбы, вспыхнувшей между сыновьями Лю­довика Благочестивого, предательски переходили из одно­го лагеря в другой, сравнивает их с рабами: «Подобно подлым рабам, изменили они данному слову». Само слово vilis (простой крестьянин, рядовой общинник) и его де­риваты претерпели семантический сдвиг. Оно изменило свой первоначальный социальный смысл и приобрело нравственно-оценочную окраску. Произошло прочное прикрепление социальных и экономических характеристик к очередной определенной профессиональной функции и присущим или приписываемым им этическим достоин­ствам или недостаткам. Этот семантический сдвиг ука­зывает также на то, что сформировался некий кодекс «классовых» ценностей, хотя в данном случае речь идет о классах не столько в социальном, сколько в юридическом смысле, об их образе жизни.

Тем временем продолжалось возвышение как тех, кто был достаточно богат, чтобы вооружиться, так и тех, кто вопреки своему зависимому или, во всяком случае, весь­ма низкому социальному положению получал от своих господ необходимые для приобретения оружия средства благодаря каким-то своим личным достоинствам — физи­ческой силе либо особым талантам, раскрывшимся при благоприятном стечении обстоятельств. Возвышались также члены господской свиты, входившие в состав ко­митата или отряда телохранителей сеньора. Они привнесли в феодальную и рыцарскую эпоху дух германской военной дружины.

Изменения тактико-стратегической обстановки на За­паде в связи с распространением лобовой атаки и необхо­димостью сочетать утяжеление веса вооружения с маневренностью конницы привели к тому, что вооружиться — это прежде всего значило добыть себе боевого коня и обес­печить его содержание. По этой причине потерять благо­склонность господина или имущество, то есть право на владение землей, означало для воина (miles) дегради­ровать до уровня безоружного крестьянина (rusticus). В то же время способные и удачливые крестьяне могли рассчитывать на возвышение до ранга воина. В отличие от древнегерманского деления общества на свободных и ра­бов феодальное деление на воинов (milites) и крестьян (rustici) — не важно, были ли земледельцы свободными людьми или рабами,— обеспечило на рубеже XI—XII вв. усиление социальной мобильности, санкционировав при этом превосходство узкого слоя военных над остальной массой крестьянства. Быстрые восхождения вверх по со­циальной лестнице и столь же быстрые падения вниз ста­новятся обычным явлением. Особенно если речь идет о па­дениях, которые были положены в основу морализаторского направления в искусстве, засвидетельствованного, например, романской скульптурой.

При всем том фундаментом богатства по-прежнему оставалось сельское хозяйство. Благосостояние, связан­ное с ним, было довольно статичным, оно хотя и росло, но чрезвычайно медленно. В свете сказанного более по­нятно то, каким образом в ходе этого процесса мало-помалу происходит выделение, с одной стороны, немного­численных богатейших военных семейств, тесно сплочен­ных друг с другом на основе профессиональной специа­лизации, готовиться к которой начинали с самого ран­него возраста, и с другой — массы неимущих семей, без­оружных и обреченных на то, чтобы весь свой век гнуть спину в поле. В духовном плане человек, рядившийся в оде­яния защитника (defensor) своего народа и во имя его спасения готовый даже пролить свою кровь, символически как бы повторял деяния Христа. Выполнение профессио­нального долга воин оправдывал образом распятого Христа. Землепашец в эпоху, когда физический труд вос­принимался по-библейски как наказание за первородный грех (первым же, кто был принужден возделывать землю, считался Каин), становится символом падшего, греховного и проклятого человечества.

Феодализм складывается в систему строго регламен­тированных духовных и социальных отношений. Рыцар­ская этика является идеологическим оправданием этой системы отношений, и с ней соглашаются, разделяя ее в меру своего разумения, эксплуатируемые массы.

Желающие опубликовать свои работы (статьи, дипломные, рефераты) в библиотеке, присылайте их на [email protected]!