карта библиотеки        ФОРУМ "Studia humanitas"

Плоды страха. Проблема периодизации отно­сится к разряду наиболее сложных и коварных вопросов историографии. Однако сами люди редко ошибаются, когда, оказавшись перед лицом чрезвычайных событий или предзнаменований, у них возникает одно из наиболее удивительных и загадочных коллективных чувств — чувст­во страха, потрясения. «Великий страх» 1348 (1) и «великое потрясение» 1789 (1) гг. совпали с великими и грозными историческими событиями, открывшими новую эпоху в истории человечества.

Нечто подобное можно сказать и о «страхе тысячного года». Пусть это одна из легенд историографического романтизма. Все равно — корень ее в реально существо­вавшей депрессии IX—Х вв. и пробуждении Европы в конце Х — начале XI в. Распад Каролингской империи и распыление политической власти, последовавшие затем междоусобицы сопровождались нашествиями и вторже­ниями сарацин, норманнов, венгров, общей экономической и демографической депрессией.

Железный век был одержим железной манией:

«Дезидерий и Октер (3) взошли на самую высокую баш­ню, откуда было далеко видно окрест. На горизонте по­явились многочисленные обозы, будто Дарий или Цезарь выступили в поход. И спросил Дезидерий Октера:

— С этой великой армией идет Карл? Но тот ответил:

— Подожди, еще нет.

Увидев войска, где собраны были люди со всех уголков огромной империи, он снова обратился к Октеру:

— Конечно же, это Карл блистает славой во главе всех этих войск?

Но Октер ответил:

— Нет еще, подожди.

(1) 1348—1350 гг.—«черная смерть» (эпидемия чумы) в Европе.— Прим. ред.

(2) 1789 г.— начало Великой французской буржуазной ре­волюции.— Прим. ред.

(3)Дезидерий — король лангобардов. Октер — один из его ближайших соратников.— Прим. ред.

Задрожал тогда Дезидерий и спросил:

— Что же нам делать, если те, с кем придет он, будут еще многочисленнее? Ответил Октер:

— Сам увидишь, когда он придет. Что будет с нами — не знаю.

И вот перед ними плотной стеной полки. Увидев их, Дезидерий воскликнул:

— Вот он — Карл! Октер ответил:

— Нет, еще не он.

Перед взором их показались епископы, аббаты, кли­рики со своей свитой... Дезидерий прошептал в стра­хе:

— Пойдем отсюда, спустимся вниз, спрячемся в подземелье, лишь бы не видеть этого жуткого зрели­ща.

Тогда Октер, которому была ведома ни с чем не срав­нимая сила Карла, проговорил, и голос его дрогнул от страха:

— Когда увидишь, что в полях колосятся железные всходы, а реки По и Тичин катят на берег крутые железные волны и железный разлив грозит смыть города, то знай — это Карл.

Едва он умолк, как на западе появилась грозная черная туча, предвещая ужасный ураган. Померк дневной свет, и воцарилась жуткая темнота. Император прибли­жался. Сверкание клинков ослепляло осажденных. День был мрачнее самой черной ночи. И они узрели его наконец. Это был Карл, железный император. На голове его — железный шлем, руки его — в железных наручах, грудь и широкие плечи покрыты железными латами, в левой ру­ке высоко поднято железное копье, в правой — рукоять непобедимого меча. Даже чресла его, обычно незащищен­ные, чтобы легче садиться в седло, были покрыты желез­ными латами... Даже щит его был целиком из железа. И конь его тоже поблескивал железным блеском. И свита старалась во всем походить на императора. Железом наполнились поля и равнины. Солнце сверкало, отра­зившись в сиянии железа. И народ Павии, став от ужаса холоднее самого железа, преклонил колена перед хладным клинком. Обитатели мрачных и грязных подвалов по­бледнели от ужаса, увидев сверкающие клинки. Слыша­лись отовсюду стенания горожан:

— О, тяжело ты, железо! Горе нам, железо!» (1)

Роль железа в войне была тем более значительна, чем реже оно встречалось в повседневном обиходе. В по­крытой дремучими лесами Европе многие здания, в том числе и общественного значения, были построены из де­рева. Фортификационные сооружения в большинстве сво­ем тоже были деревянные. Из дерева была вся утварь и почти весь сельскохозяйственный инвентарь. Одним сло­вом, «деревянная цивилизация», легшая в основание свое­обычной «деревянной культуры». Являясь связанным по ассоциации с символикой «древа» и «креста», дерево как материал обладало также целым рядом позитивных «идеологических» ценностей: плодородие, жизнь, искупле­ние. Иначе обстояло дело с железом. Холодный и твер­дый металл, связанный с войной и разрушением, являл­ся предметом многочисленных древних табу, продиктован­ных мрачным миром подземных рудников, угольных ям и закопченных кузниц — миром кузнеца, мудрого и ужас­ного волхва, ведшего уединенный образ жизни, знавшего тайны превращения железа в податливый материал и песни-заклинания древних богов.

Чрезвычайно дорогостоящее, но в то же время источник могущества и богатства, железо ревностно хранилось его владельцами. Так, в «Политике Ирминона» говорится о «железной ренте», которую должны были выплачивать владельцы поместий в одинаковом для всех размере — сто фунтов. По всей вероятности, речь шла о доходе, получаемом благодаря коллективному промыслу рабов.

Если железная руда ценилась высоко, то изделия из железа и подавно. Франкское королевство имело в сво­их пределах рейнско-дунайскую область, на протяжении столетий славившуюся значительным металлургическим производством, и менее древнюю, но с прочными метал­лургическими традициями маасскую область. Вскоре по­явился вопрос, которому суждено было приобрести еще большее значение в связи с введением церковного права,— вопрос о «запрещенных товарах» (res vetitae), не раз­решенных к экспорту в страны, населенные врагами христианства. Товары эти пользовались повышенным спросом и высоко оплачивались славянами, аварами, скандинавами и сарацинами. Карл Великий попытался

(1) См.: Моnасhi Sangallensis Gesta Karoli, II, 17. M.G.H.SS., II, p. 759—760.

было ввести запрет на экспорт мечей и панцирей, однако без особых результатов. Скандинавы, чья металлургиче­ская техника значительно улучшилась в VI—VII вв. и по праву считалась наследницей великой понтийской метал­лургии, были тем не менее крайне заинтересованы в при­обретении франкских мечей. Они импортировали клинки, которые затем украшали великолепным эфесом, нередко подлинным шедевром ювелирного искусства. Многочис­ленные арабские авторы, начиная с раннего средневековья и вплоть до XIII в., восхищались «франкскими мечами», ценя их за прочность и красоту, сравнимую разве что с gauhar — белой йеменской сталью, прекрасной, словно драгоценная ткань.

Монах, отрывок из чьего сочинения мы цитировали выше, изобразил императора едва ли не как господа, сошедшего со страниц Апокалипсиса. Король в образе неумолимого пантократора вершит суд над изменником Октером и его жалким лангобардским приспешником. При виде Карла одни падают в обморок, другие в ужасе трепещут. Однако вопреки намерениям летописца в обра­зе Карла есть нечто зловещее: холодное сверкание оружия «справедливого короля» (rex iustus) вселяет ужас. Дело в том, что блеск железа Европа IX, а тем более Х в. при­выкла считать провозвестником страшных бедствий, а не грядущего правого суда, знамением смерти и опустошения, а не символом обновления. Явился и ушел Карл, «желез­ный император». Его преемники и их вассалы приступили к борьбе за захват земель империи, ввергая народ в пучину междоусобиц. На берегах морей и рек, на возделанных равнинах сарацины, викинги, венгры пожинали своими мечами кровавую жатву. Недаром Рабан Мавр (1), раз­мышляя по поводу Августинова деления войн на правед­ные, справедливые, и неправедные, несправедливые, счел нужным отнести к разряду «справедливых войн» (bellum iustum) войну против захватчиков.

Годы, охватывающие период после смерти Карла Ве­ликого и до Оттона I, стали решающими в формировании рыцарства как на структурно-социальном уровне, так и религиозно-моральном. То были годы беспорядка и тер­рора, когда не только политическая власть или то, что еще оставалось от нее, но и элементарное физическое

(1) Рабан Мавр (ок. 784—856) — писатель-эрудит раннего средневековья.— Прим. ред.

выживание большинства населения зависели от военной силы. В этот период становится безотлагательным вопрос о том, чтобы подчинить эту силу дисциплине, наделить ее этическим содержанием, поставить перед ней определен­ную социальную цель. Необходимо было заставить ее восполнить брешь, образовавшуюся в связи с отсутствием общественного порядка и обеспечения общественной бе­зопасности, восстановив тем самым хотя бы отчасти «спра­ведливость» (iustitia) и «мир» (pax), которые в обычных условиях должен был бы поддерживать король. В эти же годы произошли события, на долгие годы сохранившиеся в коллективной памяти Запада. Эти события легли в осно­ву «песней о деяниях», иными словами, стали пропагандистско-поэтической тканью, вобравшей в себя рыцарскую этику эпохи Клюни (1), Реконкисты и крестовых походов.

Железные, огневые, кровавые годы. Время распада Каролингской империи, раздираемой противоречиями, враж­дой, чувством мести, империи, где воины составляли сравнительно малочисленную группу, отсутствовала чет­кая и постоянная военная организация, фортификацион­ные сооружения были слабы и рассредоточены, а со сто­роны моря вообще отсутствовала какая-либо защита, так как у империи не было флота. Этот распад был теснейшим образом связан и с ударами, обрушившимися на нее извне: с севера и северо-запада надвигались норманны, с юга — мусульмане. Франция превратилась в арену на­бегов. Вторжения в ее пределы были тем безнаказаннее, чем больше жертвы захватчиков соперничали друг с дру­гом. Страх, сговор и предательство — вот атмосфера того времени, атмосфера спорной территории. Подобная систе­ма политических, военных и просто человеческих отно­шений будет характерна, например, и для Испании периода Реконкисты или Сирии эпохи крестовых походов.

С 40-х годов IX в. норманнские набеги на торговые центры Шельды, Мааса и Рейна становятся регулярными. Они повторяются ежегодно с удивительным постоянством. Возникают первые норманнские поселения. В 839 г. нор­манны основали свое королевство в Ирландии. Годом ранее датский вождь потребовал от Людовика Благо­честивого разрешения на занятие Фрисландии. Получив

(1) Имеется в виду Клюнийская реформа, начатая монастырем Клюни в 910 г. и имевшая своей целью очищение и укрепление церкви.— Прим. ред.

отказ, он захватил ее силой. В 841 г. был разграблен Руан. В 842 г. разрушен Квентовик. В 843 г. разграблен Нант. В 844 г. викинги были уже в Ла-Корунье, Лисабоне и Севилье. В 845 г. датчане поднялись по Везеру и разрушили недавно построенную резиденцию еписко­па — Гамбург, основанный в 831 г. как раз для того, что­бы обеспечивать распространение христианства среди дат­чан. В 859 г. они вышли к берегам Тирренского моря, усугубив тем самым гнет свирепствовавшего там сарацинского террора. Тем временем в 855—862 гг. викинги, прочно обосновавшиеся на берегах Луары и по нижнему течению Сены, продолжали опустошать окрестные терри­тории. В 865 г. они начали подвергать систематическим атакам Англию. В течение 70-х годов датчане подвергали непрестанным атакам владения Альфреда Великого (1), в конце концов вынудив его заключить с ними под угрозой оружия мир, которым они тотчас воспользовались и пред­приняли наступление в районе между Эльбой и Гаронной на Каролингскую империю или то, что от нее еще оставалось.

Праздник сретения Господня 880 г. надолго врезался в память христиан. В этот день Бруно, герцог саксонский и, вероятно, отпрыск Видукинда, во главе сильной армии, в которой было два епископа и двенадцать графов, потер­пел поражение в битве под Эбсдорфом на Люнебергском поле. Герцог погиб в этом сражении, армия его была раз­бита. Орды викингов заняли сердце империи. Были сож­жены Кёльн, Трир, Мец, разграблена даже святая святых Каролингской империи — Ахен. Быть может, под влиянием чрезвычайной тяжести момента или под впечатлением свершившегося в Ахене святотатства каролингские ко­ролевства на какое-то время хотя бы на словах восста­новили былое единство. До этого времени Восточная Франция, мало затронутая нашествиями викингов, каза­лось, вовсе ими не интересовалась.

События 880 г. произвели впечатление и на пережи­вавшее период становления королевство Германии, что засвидетельствовано в «Песне о Людвиге» (Ludwigslied), восславившей победу Людвига III над викингами в 881 г. Однако волна набегов не была остановлена. В 883 г.

(1) Альфред Великий (ок. 849 — ок. 900) — правитель королевства Уэссекс, объединивший затем под своей властью и ряд других англосаксонских племен.— Прим. ред.

она захлестнула Амьен, а в 885—886 гг. был осажден Париж. Уже не раз подчеркивалась анахроничность по­пыток оживить призрак единой империи в тот самый мо­мент, когда все распадалось под натиском свирепых атак, наносимых с разных сторон и в непредсказуемом направ­лении. И дело было не только в неподчинении масс и рас­паде центральных властей, раздорах и многочисленных предательствах к выгоде захватчиков (hostes) и в ущерб внутренним врагам (inimici). Важно помнить и о перебоях, постоянно прерывавших связь между различными частями империи, и о малочисленности воинов, о местных пробле­мах, отвлекавших от главной задачи имевшиеся в наличии силы. Занятый отражением атак сарацин-корсаров, Юг не мог бросить все и поспешить через всю Европу на Се­вер, чтобы помочь в борьбе с викингами. Карл Великий отправлял баварцев сражаться в Испании, аквитанцев — в Саксонии. Его наследники уже не были в состоянии сделать нечто подобное.

В 899 г. над Европой нависла новая и еще более страшная опасность. Ее мрачной тени суждено было развеяться лишь много лет спустя, после 955 г. Из глубины Азии снова вторглись в Европу полчища жестоких и воин­ственных конников, обликом напоминавших гуннов и ава­ров,— венгры. Чтобы дать представление об их внешнем виде и наводивших страх деяниях, европейским летопис­цам пришлось воспользоваться литературными штампа­ми, описывавшими гуннов и аваров. Но дело не огра­ничивалось только внешним сходством. Общие места в этих описаниях не должны ввести нас в заблуждение насчет тех действительных чувств, которые испытывали европейцы: отчаяние, бессилие, безграничный страх перед лицом врага, регулярно повторявшего свои набеги, кото­рые повергали в стенания немало европейских наро­дов.

Оставим в стороне различные легенды, возникшие под воздействием страха. Впрочем, все эти легенды собра­ны и изучены в ряде фундаментальных работ. Вслед за катастрофой Беренгария на Бренте в 899 г. набеги венгров на Западную Европу становятся регулярными:

900 г.— Бавария; 901 г.— Италия и Каринтия; 904 г.— снова Италия; 907—911 гг. непрерывно — Саксония, Ба­вария, Тюрингия, Швабия; следом за ними — Германия, Эльзас и Лотарингия; 920—924 гг.— снова Италия, когда они доходят до Апулии и сжигают Павию; 924—927 гг.— разрушительные набеги в Бургундию, Прованс, Баварию и Италию; в 935 г.— снова в Бургундию, Аквитанию и Италию.

Раздоры, с новой силой вспыхнувшие среди германских феодалов в связи с восшествием на трон Оттона I, привели к тому, что венгры предприняли новое, гораздо более широкое по масштабам и ужасное вторжение. Предатель­ство Арнульфа Баварского, из ненависти к Оттону про­пустившего их орды, показало, что венгры не ошиблись в своих расчетах. Оказавшись в Германии, они перешли Рейн и вторглись в пределы Западной Франции, где из-за междоусобиц местных правителей им не было оказа­но никакого сопротивления. Затем венгры пересекли Бур­гундское королевство и осенью 937 г. вступили в Италию. За этим последовали другие набеги: 938 г.— Саксония;

942—943 и 947 гг.— Италия; 950—951 гг.— Италия, Бургундия, Аквитания; 954 г.— Бавария, Франкония, Лота­рингия. Наконец в 955 г. они были остановлены на реке Лех. Из анналов западной истории венгры исчезли столь же стремительно, как и появились, оставив за собой пепе­лища пожарищ и отпечатки подков своих коней. Они осели в Паннонии, которая и стала их новой родиной, полу­чившей по имени этих своих обитателей наименование Венгрия. Они продолжали заниматься коневодством, постепенно становились земледельцами и виноградарями. Перейдя к оседлому образу жизни, занявшись выращива­нием хлеба и винограда, они вскоре обратились к рели­гии, причащавшей хлебом и вином,— христианству. Одна­ко еще долго тянулся за ними кровавый след. Древний ужас, а не только аристократическое презрение слышится нам в словах Оттона Фрейзингского, который, проезжая через Венгрию в середине XII в. и держа путь в Святую землю, сетовал, что столь прекрасный край отдал господь завоевателям, устрашавшим народы Европы.

Набеги, совершавшиеся сарацинами и викингами, не­сомненно, способствовали ускорению процесса организа­ции обороны конным воинством (milites). Необходимы были и скорость, и тяжелое вооружение. Несмотря на то что в западных источниках венгры представлены варвара­ми, они, как и их дальние родственники гунны, явившиеся в Европу несколькими столетиями раньше, и монголы, пришедшие сюда несколькими столетиями позже, были очень дисциплинированными воинами. Их сокрушитель­ный натиск, леденившие кровь воинственные вопли, гул и гром их барабанов и бубнов отчасти служили магическим целям (вспомним шаманский воинственный транс), от­части же являлись реализацией «психологической войны» как техническое ухищрение, рассчитанное на то, чтобы взять врага «на испуг». Лошади христианских воинов, тяжеловесные и неповоротливые, не обладали такими же скоростными данными и выносливостью, как низкорослые закаленные лошади венгров, кроме того, из-за своей неуклюжести они мало подходили для проведения опера­ций преследования или маневренного отступления, по своим физическим данным не годились они и для устройст­ва засад.

Град стрел, который венгры обычно обрушивали на врага, наносил больше вреда животным, чем самим воинам. Однако, падая, лошадь увлекала за собой и всад­ника, а иногда и оказавшихся поблизости от него соратни­ков. Гибель лошади означала потерю всех вложенных в ее приобретение средств. Единственно возможный способ защиты воина, чье тяжелое вооружение превра­щало его в легкую мишень, состоял в том, чтобы заклю­чить себя в еще более прочные латы, снабдив также ими и своего боевого коня. В результате расходы все больше возрастали, а подвижность всадника уменьшалась. При этом следует также помнить, что христианские конники в отличие от венгров вели бой в рассредоточенных по­рядках. В атаку они шли цепью, и, как правило, довольно нестройной. В скором времени цепь распадалась, а рас­сыпавшиеся на поле боя воины становились удобной мишенью для врага, применявшего массированный удар силами лучников с применением резерва конных воинов.

Перед лицом подобной опасности в конечном итоге надежней всего было запереться в крепости и переждать, пока схлынет неприятельская волна. Правда, за подоб­ную тактику приходилось расплачиваться невосполнимы­ми потерями урожая, а значит, ценой голода. Весьма остроумно замечание, что в Италии вынужденное пре­бывание населения за крепостными стенами, поддержание которых в должном порядке стало жизненной необходи­мостью, способствовало возрождению городов. Благодаря новым исследованиям можно утверждать, что строитель­ство замков и крепостей на территории Франции в Х в. и создание «военных поселений» (milites castri) было одним из факторов, способствовавших возникновению средневекового рыцарства. По крайней мере создание укрепленных центров, способных предоставить убежище и средства для организации сопротивления захватчикам, сдерживало набеги венгров и прилив «новой варварской волны» IX—Х вв. и было связано с ростом престижа воина (miles) в западном мире.

Европа в те времена — это море лесов, болот, пусто­шей. Были, конечно, и возделанные пространства, тучные нивы и удобные пастбища. На просторах этого моря были рассеяны немногочисленные безопасные островки — горо­да, монастыри и замки, окруженные мощными стенами. Сообщение между ними было скверное. В каждом из них развивалась ограниченная местная власть, далекая от существовавшего только в теории суверенитета короля, власть, которая была очень далека от теорий так называ­емых «личных свобод». Сверху — раздробленность суве­ренной власти. Снизу — тяга к вассальным отношениям, своего рода «бегство прочь от свободы» или, лучше ска­зать, стремление к безопасности. В результате — появле­ние мелких и крупных сеньорий, сплочение политических и военных сил вокруг тех, кто на деле обладал властью, чтобы их организовать и управлять ими.

Во Франции викинги были в конце концов побеждены и со временем ассимилированы, однако вовсе не благода­ря вмешательству короля, а благодаря деятельности ряда крупных сеньоров. Победы Одо Парижского под Монфоконом в 888 г. и Арнульфа Каринтского под Лувеном в 891 г. заставили норманнов в 892 г. снова обратить свои хищные взоры на Уэссекс. На континенте же они перешли к политике мирного сосуществования с франка­ми. В Германии, где вопрос о варварах приобрел особую остроту в связи с давлением венгров, также было немыс­лимо дать всеобщий отпор захватчикам по крайней мере в течение первой четверти Х в., так как здесь отсутство­вала сильная центральная власть. Основное бремя сопро­тивления легло, таким образом, на Баварию, герцогство, находившееся тогда на переднем крае борьбы с захватчи­ками. Именно местные власти самого разного уровня — марки, графства, кастелянства — обеспечивали оборону от варваров. Нередко эти местные власти соперничали друг с другом и не брезговали заключать союзы с языч­никами. Столь велика была их ненависть к своим «братьям во Христе».

В подобной обстановке кошмаром обездоленных и без­оружных бедняков (pauperes) были воины, будь то языческие хищники или вероломные христиане. Но и единст­венной надеждой и упованием бедняков также были воины. «Не станет военной силы — некому будет защищать нашу землю от варваров»,— было сказано несколькими поколе­ниями раньше Бедой Достопочтенным. В подобных об­стоятельствах функции правительства также были сведены к минимуму и совпадали на практике с потребностями обороны. Добрый правитель — это тот, кто, разумеется, сумеет судить по справедливости, но главное — «сра­жается впереди войска, крепко сидит в седле и искусно владеет оружием».

После Карла Великого «частные армии» снова как бы обрели черты, весьма близкие обычаям древних Gefolgschaften, которые, кстати сказать, сохранились в непри­косновенности у скандинавов. Полнота власти сосредото­чилась в руках светских и церковных государей, имевших достаточно земли, чтобы вооружать членов своей свиты и предоставлять бенефиции для содержания вооружен­ных вассалов.

«Новая система возвела в ранг земельной знати толпу выскочек-авантюристов, чье единственное право на дво­рянский титул основывалось лишь на том, что они крепко сидели верхом на благородном животном — лошади»,— иронизировал в своем «Введении в историю средневеко­вой Европы» Э. Н. Джонсон. В самом деле, происхожде­ние этих воинов не бралось в расчет. Главное — их физи­ческая сила, уровень военной подготовки, объективная способность вооружиться самому. Это могли быть вас­салы, владельцы аллодов (1) или наемники во Франции, земледельцы, получавшие субсидию, чтобы приобрести оружие, в христианской Испании, министериалы (2) в Гер­мании, бывшие наследниками воинов низших рангов, или те же наемники в Центральной и Северной Италии.

Вопрос о наемниках, однако, до сих пор еще остается недостаточно выясненным. Во всяком случае, запреты на создание частного войска, встречающиеся в капитуляриях, вряд ли когда-либо исполнялись. С распадом королевской

(1) Аллод — свободно отчуждаемая индивидуально-семей­ная собственность в раннем средневековье. С развитием феодальных отношений часть мелких аллодов преврати­лась в зависимые крестьянские держания, а средние и крупные аллоды — в бенефиций и феоды.— Прим. ред.

(2) Министериалы — в средние века служилые люди короля.— Прим. ред.

власти предпосылки подобных запретов вообще утратили свою актуальность и сделались анахронизмом: наемничество стало нормой жизни. Основное отличие отряда вассалов от комитата древних германцев состояло в том, что, кроме оружия, одежды, лошадей, денег и украшений или взамен всего этого, сеньор (то есть буквально «старший», «предводитель», так как наименование dominus, означавшее вертикальную зависимость, не подобало главе воинского братства) мог предоставить своим лю­дям право пользоваться недвижимым имуществом, чтобы они могли получать средства на приобретение вооружения.

Таким образом, всякий землевладелец, церковный или светский, мог собрать под своим началом воинов и, не откладывая начинаний в долгий ящик, выступить в поход. В особенности это касалось церковных общин, обладавших значительными богатствами и прерогативами сеньора. В число этих прерогатив входила судебная и военная власть. Однако канонические предписания требовали, чтобы живущий алтарем воздерживался от кровопроли­тия. Поэтому церковники были вынуждены прибегать к услугам светских посредников, которых церковный са­новник обычно выбирал из числа своих родственников или их вассалов. В конце 754 г. Каролинги приняли титул «защитников римской церкви». Вполне естественно, что в связи с процессом дробления центральной власти и фрагментарностью функции, изначально присущих этой власти, и данная прерогатива в IX—Х вв. перешла в руки феодалов.

Во второй половине Х в. в Европе, словно по манове­нию волшебной палочки, прекратили свирепствовать вар­варские бури. Норманны, перейдя к оседлому образу жизни, очень быстро усвоили обычаи, политическую и эко­номическую жизнь, язык Западной Франции. Мусуль­манское давление в Средиземноморье и в самой Испании ослабевало, тогда как тысячи признаков указывали на готовившееся исподволь контрнаступление христиан. Венгры, понеся поражение от Оттона I, отступили за Дунай, где им суждено было превратиться в один из передовых постов римского католицизма, столкнувшегося лицом к лицу с Византией, славянами и болгарами. Однако по-прежнему христианский мир потрясали беспо­рядки, феодальная анархия и внутренние раздоры. Тяже­ловооруженные воины, оплот церкви и обездоленных масс в борьбе с варварами, постепенно сами превратились в «бич божий», неконтролируемую силу, которую следова­ло бы снова христианизировать или приструнить.

В Восточной Франции с приходом саксонской династии появилась возможность восстановления центральной влас­ти. Однако повсеместно, особенно в некоторых районах собственно французской территории, период со второй половины Х и до конца первой половины XI в. был временем феодального вероломства, частных войн, превра­щения тех же «посредников» и «защитников» в кровожад­ных хищников, разбойников и клятвопреступников. Рауль де Камбрэ, герой одной из знаменитейших «песней о дея­ниях»,— грабитель сирот, осквернитель монастырей. Он втаптывал в грязь даже самые святые чувства своих верных вассалов. И все-таки это чудовище, без преуве­личения можно сказать, было весьма типичным воплоще­нием «нравственных» устоев военного сословия той эпохи.

Именно против этих воинов-убийц с тем, чтобы убрать их со сцены или хоть как-то обратить лицом к христиан­ским заповедям, римская церковь предпримет попытку создать на основе движения «божьего мира» (Pax Dei) и Клюнийской реформы рыцарскую этику, проявления которой обнаруживаются в некоторых «песнях о деяниях», в испанской Реконкисте и крестовых походах. Истоки этой этики можно проследить в ряде летописных источ­ников, а также в произведениях, относившихся к жанрам гомилии (1) и агиографии. Однако пройдет еще немало времени, прежде чем она будет допущена в самые воз­вышенные сферы литургии и нравственно-аллегорического философствования. Долгий, медленный и нелегкий, но в то же время постепенно проникавший в глубины средневеко­вого сознания труд духовного обновления стал не просто необходимым, но и по-настоящему возможным благодаря сакрализации военной профессии. Под воздействием задач текущего момента, потребовавшего немедленной реакции на варварскую опасность, церковь и приступила к нему в каролингекую, посткаролингскую и оттоновскую (2) эпохи.

Уповая на воина. Начиная с эпохи Константи­на римская церковь проводила все более строго и после-

(1) Гомилия—проповедь.—Прим. ред. (2) Оттоны — германские короли, с 962 г.— императоры Священной Римской империи, правившие до 1002 г. Основателем династии был саксонский герцог Оттон 1 (936—973).— Прим. ред.

довательно деление войн на праведные и дозволенные, то есть справедливые, с одной стороны, и несправедли­вые — с другой. Так же оценивалась деятельность воина. Если война справедливая, война священная (helium sac­rum), то и воин — «праведный» (iustus bellator). Подоб­ное отношение к войне, отраженное в ряде литургических церемоний и почитании военных святых, укрепилось в каролингскую эпоху, когда сформировался миссионер­ский спиритуализм как приложение к завоевательной войне, целью которой были покорение и обращение языч­ников. Этот спиритуализм был тесным образом связан с представлениями о франкском народе как «новом Израи­ле» и буквальным прочтением Ветхого завета.

В такой церкви, как каролингская, насыщенной духом ветхозаветности и августинизма, новая варварская волна, сделавшая чрезвычайно актуальным все то, что отцы церк­ви писали о варварских нашествиях IV—VI вв., не могла не вызвать более углубленной разработки военной тема­тики. Христианнейшая война и воин-христианин были призваны спасти веру, над которой нависла угроза. Возобновились призывы к «праведной войне», с новым жаром стали почитать военных святых, оружие и воины заняли главное место в литургии. Таковы наиболее оче­видные последствия гражданского и военного кризиса посткаролингского времени, которые повлияли на отно­шение церкви к вопросу о войне.

Интерпретация в библейском ключе борьбы против неверных наряду с представлениями, выработанными еще при Константине, о монархе — защитнике церкви и «пра­ведной войне», чье обоснование принадлежало Августину, составили важную часть «имперской концепции» Карла Великого.

В литургических здравицах (laudes), провозглашен­ных во время коронационного акта, франкского короля чествовали вместе со всей армией франков, желали ему долгих лет жизни и многих побед во имя Христа, который в свою очередь провозглашался «королем королей, нашим непобедимейшим оружием, нашим неодолимым оплотом». Раздавались призывы к победе над врагами отечества. Их с презрением клеймили на библейский манер именами язычников и варваров (gentes, nationes), в общем, как противников «богоизбранного народа». На знаменитой мозаике Латеранской церкви изображен св. Петр, вруча­ющий Карлу знамя, поднятие которого полководцем служило сигналом к атаке или выступлению. Тем самым подчеркивалось, что монарх являлся защитником церкви (defensor Ecclesiae). Только «защитникам» церковь могла вручить такое знамя. С ним отправлялись они на поле брани. Знамя символизировало право защитника вести войну и вершить правосудие. В то же время оно было указанием на вассальные отношения между принима­ющим и вручающим знамя, то есть в данном случае между церковью и светским государем.

Несмотря на то что наступательному, активному мис­сионерскому началу принадлежало важное место в каролингских войнах и военное могущество рассматривалось под углом зрения божественного провидения, представле­ния о «праведной войне» как войне главным образом оборонительной не канули в Лету. Летописцы и теологи Карла были склонны объяснять его войны именно как оборонительные, направленные на то, чтобы покарать угнетателей и врагов.

Однако кризис власти и новый подъем варварской волны, совпавший с обострением феодальных раздоров, привели к радикализации церковной мысли по вопросу о войнах. Резкому осуждению были подвергнуты воору­женные столкновения между христианами. Войны, направ­ленные против язычников, получили одобрение, учитывая тот объективный факт, что велись они тогда нередко в целях самозащиты. Смятение и ужас, вызванные раз­граблением Рима сарацинами в 846 г., позволили папам приступить к проведению чрезвычайной политики. Стерж­нем ее была необходимость спасти город от неверных. Наиболее ярким представителем этой политики был Иоанн VIII.

К этому времени сложилась определенная взаимосвязь между, с одной стороны, войнами, которые вели друг с другом христиане и которые тем более сурово осужда­лись церковью, чем чаще они происходили, и, с другой стороны, войнами христиан в защиту веры и христианских святынь от язычников. Грехи, совершенные в братоубий­ственной войне, можно было успешно искупить участи­ем в оборонительной войне. Именно об этом говорил в 753 г. папа Стефан II, обращаясь к франкам за помо­щью:

«...благодаря вооруженной борьбе в защиту святой церкви, своей духовной матери, грехи ваши будут отпу­щены вам самим князем апостолов, и за труды ваши воздается вам сторицей рукою господа, и приобрете вы жизнь вечную».

Ту же мысль проводил сто лет спустя папа Лев IV:

«...перед всеми, кто погибнет в этой войне, раскро­ются небесные врата. Ибо Всемогущий знает: вы отдаете жизнь за истинную веру, за спасение отечества, защиту христианства. Он воздаст вам, как о том было сказано».

Казалось бы, речь здесь идет всего лишь о реализации принципа, согласно которому бог не оставляет без долж­ного воздаяния благие поступки. Однако проблема пре­вращения воинов IX в. в христианских «мучеников» или «христианских героев» решалась с огромным тру­дом. Воинам недоставало этического сознания, горячности веры, воли строго следовать заветам христианства, то есть всех тех качеств, которыми обладали мученики пер­вых веков. Люди эпохи папы Иоанна VIII, который, судя по всему, ясно отдавал себе отчет в сложности стояв­шей перед ним задачи, хотя и были верующими, но нередко являлись и закоренелыми грешниками. Самым тяжким, ужасным грехом их было участие в междоусоби­цах и неизбежно связанном с ними таком языческом обы­чае, как кровная месть.

В данных обстоятельствах развитие системы церковных покаяний и возможности заменять наказания, предусмот­ренные в «Покаянных книгах» (Poenitentialia) для неко­торых грехов, были использованы церковью в целях оправдания оборонительной войны. Благодаря принципу взаимозаменяемости наказаний один вид наказания мог заменяться другим, равнозначным по своей тяжести, но более соответствующим физическим, социальным или ду­ховным данным кающегося грешника. Например, соблю­дение поста можно было заменить милостыней, нака­занием, приносившим гораздо большую пользу общест­ву. Ссылки на «общественное благо» не случайно рас­пространились как раз тогда, когда возросла необхо­димость оказать сопротивление язычникам, врагам хри­стианства, а церкви уже располагали вооруженными вас­салами.

Война, следовательно, рассматривалась в качестве адекватного наказания для лиц военной профессии. Их нравственная слабость как раз и проявлялась в их отношении к насилию. Естественно, мысль вложить ору­жие в руки несущих покаяние грешников, более того — наказывать, заставляя взять в руки оружие, натолкнулась в церковной среде на сопротивление. Согласно уко­ренившемуся в церкви преданию, грешникам, запятнав­шим себя кровью, каковыми и были большинство феода­лов, должно быть запрещено носить оружие. Однако престол св. Петра, учитывая остроту момента, без колеба­ний отказался от этого предания. В оправдание было ска­зано, что все люди грешники, в том числе и воины. Тем не менее кровь, пролитая за веру, в состоянии смыть любой грех. Таким образом, речь больше не шла о том, дозволительно или нет сражаться с оружием в руках, а о том, что война является святым делом, если только служит она интересам церкви. В 878 г. папа Иоанн VIII так писал, например, одному франкскому еписко­пу:

«...Ты спрашиваешь меня, верно ли, что павшие на поле брани в защиту святой церкви получат прощение своих грехов. Уповая на милосердие господа бога нашего Иисуса Христа, отвечаю, что всем, кто отдаст жизнь во имя любви к католической церкви, уготовано успокоение в вечной жизни. Они заслужили его, сражаясь с язычни­ками и неверными... Насколько это позволено нам, мы отпускаем грехи и вверяем их душу господу молитвами нашими».

Указания подобного рода касались двух категорий воинов, которые на практике могли совпадать. С одной стороны, фогтов (1), с другой — павших на поле боя в борьбе с язычниками либо общепризнанными врагами христианства.

Воинская мистика, очевидно, складывалась вокруг центральной фигуры «заступника». В реальной действи­тельности олицетворением заступника был фогт. Во вре­мена Карла, как об этом свидетельствует латеранская (1) мозаика, церкви было достаточно одного — император­ского фогта. Однако в связи с упадком императорской власти, а вместе с ней и гарантируемого этой властью «ко­ролевского мира» (pax regis) церковным учреждениям, имевшим светские интересы и владевшим имуществом, было необходимо светское покровительство. Фигура свет-

(1) Фогты — обычно выходцы из светской знати, исполнявшие судебные и административно-финансовые функции во владениях церкви, а также возглавлявшие войска.—Прим. ред. (2) Латеран — папский дворец в Риме. В настоящее время —музей.— Прим. ред.

ского покровителя выглядит весьма странной. С одной стороны, он чиновник и вассал, с другой — фактический хозяин, обладающий правами, которые даны ему бла­годаря имеющейся в его распоряжении силе. Выпол­няемые им функции окружали его своего рода сакральным ореолом, которым он весьма дорожил, причем не толь­ко из престижных соображений. В качестве предводителя воинов (milites), которым церковь предоставляла бенефи­ции в целях приобретения оружия — точно так же светские сеньоры наделяли ими своих вассалов,— в том числе и для того, чтобы они «защищали святую церковь господню», фогт диоцеза или монастыря имел право участвовать в войне со своим знаменем. Иногда на знамени, которое считалось священным, изображались сакральные символы или же лик святого-покровителя. Сидя верхом на коне, держа в деснице святое знамя, фогт уподоблялся одному из тех военных святых, во имя и в защиту которого он выступал в военный поход. Образ фогта все чаще наполнялся характерными типологическими чертами определенного святого. Умерший фогт имел право быть похороненным с мечом в церкви, которую он защищал.

Наряду с формированием слоя фогтов утверждал себя и новый тип военного спиритуализма. Папы, используя теологию великомученичества, могли объявить погибшего во имя церкви человека безгрешным. Благодаря этому новые ряды мучеников пополняли мартиролог принявших тяжкую смерть ранних христиан. Христианский воин был преисполнен решимости убивать и погибнуть самому на поле брани. Со своей стороны церковь, не отказываясь от традиции, согласно которой убийство всегда греховно, да­же если оно и совершено на законных основаниях в ходе «справедливой войны» и, следовательно, уже не является грехом, произвела своего рода подтасовку понятий, так сказать, общий переучет ценностей, относящихся к учас­тию человека в войне.

Церковь отодвигала на второй план или вообще за­малчивала то обстоятельство, что человек на войне со­вершает убийство. Вместо этого на первый план выдви­галось то, что воин отдает свою жизнь в бою и тем самым как бы подтверждает свою приверженность вере. Тот факт, что на войне христианский воин погибал с оружием в руках и тем самым тоже становился убий­цей, с точки зрения учения церкви о принятии мученической смерти за веру превращался в ничего не значащий эпизод. Более того, именно благодаря подоб­ному подходу убийство косвенным образом оправдывалось как святое дело. Главное, что убийство за веру вклю­чалось теперь в качестве составной части в обновленное учение о христианских мучениках.

Разумеется, напрасно было бы искать в словах, произносимых тогда папами и теологами, какого-либо прославления убийства, которое столь характерно для язы­ческого эпоса (впрочем, также и для эпоса христи­анского, позаимствовавшего у язычников соответствую­щую тематику и систему ценностей). Однако остается фактом, что для христианского воина каролингской и оттоновской эпохи, причем ничуть не в меньшей мере, чем для его современника викинга или мусульманина, рай находится на острие меча. Христиане уверены, что это меч врага. От вражеской руки и принимают они му­ченическую смерть. Христиане, павшие под Эбсдорфом в битве с датчанами в день сретения господня 880 г., когда погибли все, от саксонского герцога до последнего воина, были канонизированы немецкой церковью под име­нем «мучеников Эбсдорфа».

Древнегерманские ценности воинской доблести, вер­ности и солидарности не были разрушены новыми пред­ставлениями о войне и мученической смерти во имя христианской веры. Война была включена в систему христианских ценностей, естественно, в качестве элемента, подчиненного высшим целям (в чем, собственно, и со­стоит единственное и, пожалуй, основное различие между языческим прошлым и христианским настоящим). Направ­ляя свою деятельность на защиту церкви, германский воин спас от уничтожения, разумеется с необходимыми поправками, языческий военный «этос». Если сравнить, например, описание битвы при Финнесбурге в «Беовульфе», в котором еще сохраняется языческий акцент, с глубоко христианской по своему содержанию песнью, посвященной битве под Мальдоном 11 августа 991 г., где на поле боя сошлись саксы Эссекса (1) и викинги, то станет заметна существенная аналогия чувств и пережива­ний. Однако для второго произведения характерно еще и сознательное, выраженное напрямую мартирологическое

(1) Эссекс (или Уэссекс) — одно из англосаксонских королевств.— Прим. ред.

содержание, имеющее к тому же и агиопоэтическую (1) перспективу, столь характерную для эпоса XI—XII вв., то есть уже после того, как была создана «Песнь о Роланде». Недаром смерть вождя саксов напоминает гибель Роланда. Не случайно и его, подобно Роланду, стали почитать как святого, хотя и местного масштаба. Центром его культа стало аббатство Эли.

На эту двойственность, с одной стороны, связанную с консервативным и, так сказать, «послеязыческим» пери­одом и, с другой — обусловленную духовным настроем воинов, указывает, в частности, поведение саксов на реке Лех (2). Посты и молитвы входили в план подготовки саксов к битве. Оттон дал обет св. Лаврентию, чьим име­нем был освящен день решающего сражения, назна­ченного на 10 августа. Оттон пообещал святому превра­тить свой дворец в Мерсебурге в храм и сделать город местопребыванием епископа. Духовное содержание всех этих церемоний было вполне христианским. Однако причи­на, побудившая саксов поступить таким образом, да и сама форма церемоний напоминают магический военный ритуал. Здесь и воздержание, соблюдаемое воином нака­нуне решительного испытания, и осыпание проклятиями врагов. В общем, война воспринимается ими как свое­образный ритуал жертвоприношения.

Такого рода спиритуализм нуждался в соответствую­щих образцах, примерах для подражания. Культ военных святых укреплялся. Каролинги, разумеется, не могли пренебречь таким национального масштаба святым, каким был для франков св. Мартин. Слава его была чересчур широка, кроме того, он являлся святым-покровителем предшествующей династии Меровингов: предать его заб­вению значило напомнить всем еще раз о незаконном происхождении монархии Пипина. Следовательно, культ св. Мартина необходимо было «сделать своим». Плащ св. Мартина по-прежнему служил боевым знаменем. Наряду с консервацией меровингскйх культов Каролинги пытались насаждать и свой собственный спиритуализм

(1) Святопоэтическую (агио — греч. hagios — святой).—Прим. ред.

(2) Река Лех—правый приток Дуная. 10 августа 955 г. здесь произошла битва с венграми, которые вторглись в Баварию. Венгры были разбиты объединенным войском баварцев, франконцев, швабов, саксонцев, лотарингцев и чешских воинов.— Прим. ред.

и новых военных святых. Особый интерес представ­ляет с этой точки зрения св. Мария, чья икона нередко выполняла защитные функции в войнах с византийцами. В 876 г. Карл Лысый подарил Шартрскому собору свя­тую тунику Марии. В 911 г. Роллон, тогда еще языч­ник, взял Шартр в осаду. Согласно легенде, при появлении на крепостном валу епископа, вздымавшего, подобно зна­мени, святую тунику, викингов охватил вдруг панический страх, и они обратились в бегство. В" данном, как и во многих других частных случаях реликвии или святой образ, появляющиеся над стенами осажденной кре­пости, выполняют вполне определенную апотропеическую роль, известную как в античности, так и на Востоке.

Произошло дальнейшее усиление культа архангела Михаила, которого по праву можно назвать главным не­бесным воином. Позднее покровитель Израиля и Визан­тийской империи стал также покровителем империи Оттона. По нашему мнению, правы те ученые, которые пола­гают, что за приверженностью Оттона и его подданных культу архангела скрывается более глубокая причина, свя­занная с дохристианской традицией саксов. Изображение св. Михаила украшало знамя Оттона I. Быть может, в этом содержался намек на дракона, который являлся священ­ным знаком саксов-язычников и который еще в XII в. фигурировал в качестве излюбленного образа норманнов. То ли в связи с этим языческим прошлым, то ли из-за чрезмерной популярности архангела Михаила среди на­родных масс поклонение архангелу возбудило подозрения церкви. На это указывает, в частности, тот факт, что в 932 г. Эрфуртский собор принял постановление, ограни­чивающее количество месс, посвященных св. Михаилу в благодарность за дарование военных побед.

Обеспокоенность святых отцов, собравшихся в Эрфурте в период наиболее жестоких и опасных нашествий венгров, показывает, что вряд ли уж столь произвольным было высказывавшееся ранее предположение, что популярность архангела Михаила среди народов, подвергшихся хрис­тианизации, следует рассматривать как сохранение в но­вом одеянии прежних древних военных культов. На сим­волическом (или тотемическом?) уровне основным элемен­том равновесия при переходе от старой к новой религии, быть может, являлось как раз сохранение сакральности дракона, побежденного и превращенного Библией в сата­нинский символ, однако по-прежнему остававшегося знаком воинской доблести и внедренным в иконографию архангела. С точки зрения этой иконографии образ дракона, хотя и наделен концептуально негативным зна­чением, играет роль связующего звена с миром предков. Заметим также, что в самый разгар рыцарской эпохи троица великих покровителей рыцарства — Дева Мария, архангел Михаил и св. Георгий — связана общим знамена­телем — борьбой с Древним змеем и победой над ним.

Уже в конце VII в. можно встретить обращения к определенным святым с молитвами о даровании во­енной победы. Эти святые делятся как бы на две категории. К первой, по мнению ряда ученых, правда с оговорками, относятся святые-покровители, на помощь которых приня­то рассчитывать в случае войны. Это св. Ремигий в Реймсе, св. Иларий в Пуатье, св. Криспин и св. Криспиниан в Суассоне, св. Альбан в Майнце, св. Амвросий в Милане, св. Перпетуй в Утрехте, св. Павлин в Трире. Следовательно, эта функция лишь отдельный аспект более общей характеристики святого-покровителя вообще. Вторую группу составляют святые воины-защитники, как правило, византийского происхождения. Их культы получают ши­рокое распространение в период крестовых походов, но еще в период раннего средневековья эти культы прони­кают в пограничные латино-греческие районы (Южная Италия, балкано-дунайский регион), заносятся на Запад паломниками, возвращающимися из Святых земель, или же воинами, отслужившими наемниками в Византии. В одной немецкой поэме IX в., посвященной св. Геор­гию, например, ничего не говорится о его борьбе с драконом. Этот эпизод оставался неизвестным вплоть до XII в. В поэме сказано только о мученической смерти святого. Но текст сам по себе свидетельствует о широком распространении культа св. Георгия уже в то время.

Типичным для оттоновской эпохи был культ св. Мав­рикия, командовавшего Фиванским легионом. Так, «свя­тым копьем» Маврикия потрясал Оттон I во время сраже­ния на реке Лех. Вместе со св. Лаврентием, чей праздник как раз приходился на день сражения, св. Маврикий также был объявлен покровителем двух новосозданных архиепископств — Магдебурга и Мерсебурга. Эти архиепископства были основаны Оттоном I и папой Иоанном XII в феврале 962 г. вскоре после коронации импера­тора. Таким образом, св. Маврикий вместе со св. Лаврен­тием был мистическим победителем на реке Лех. Он становится покровителем миссионерской церкви и косвенно, учитывая воинствующий характер миссионерства Оттона, миссионерских войн. Маврикий и Лаврентий представляют два различных типа военного святого. Маврикий стал таковым благодаря своей мученической смерти. Лаврентий же, по сути дела, был обязан своей славой случаю — бит­ва на реке Лех произошла в день его поминовения.

В самом деле, всякая попытка выделить из католи­ческой житийной литературы категорию «военного свято­го» неизбежно наталкивается на многочисленные противо­речия. Только что, например, нами были упомянуты св. Мария и покровители ряда отдельных церквей. Кроме того, следует подчеркнуть, что некоторые величай­шие святые христианского мира благодаря своему чрез­вычайно высокому престижу в качестве основателей монашеских орденов или чудотворцев также пользова­лись статусом защитников христиан во время войны. Так, в одном житийном тексте, относящемся к концу IX в., говорится о том, что во время сражения фран­ков с викингами св. Бенедикт вел под уздцы коня, на котором восседал предводитель христианского воинства, и побивал своим посохом неверных. Другой случай — пе­ренос культа святых из места происхождения в иную гео­графическую точку, закрепление культа в той или иной христианской армии. Вспомним, к примеру, что культ св. Сатурнина Тулузского превратился в «национальный культ» аквитанов и был ими насажден в Каталонии в результате каролингского завоевания.

Строго говоря, «военным святым» можно назвать лишь того, кто при жизни занимался военным ремеслом. Тем самым он был как бы лучше приспособлен к тому, чтобы стать образцом для военного сословия периода IX—Х вв. Этому способствовали также теологические разработки теории «государственных обязанностей», подлинный расцвет которой пришелся как раз на каролингскую эпоху. Конечно, процесс этот характеризовался некоторой двусмысленностью, ибо такие, например, мученики, как Георгий, Себастьян или Мартин, демон­стративно покинули ряды войска кесаря. Уход из армии был для них необходимым этапом на пути обращения в «воина христова». Продолжение своей профессиональной деятельности не вызвало никаких проблем при обращении в христианство у св. Кузьмы и св. Дамиана, так как и тот и другой были лекарями. Св. Элигий также мог спокойно заниматься своим кузнечным ремеслом. Иначе обстояли дела с теми, кто был воином-профессионалом. Какой, однако, парадокс, что на алтарях чтили Георгия и Мартина как воинов, тогда как именно отказ от этого ремесла и явился в их жизни главной вехой на пути обращения в новую веру, своего рода залогом их будущей святости. Противоречие это бросается в глаза и сегодня. Вряд ли его могли обойти вниманием и в те вре­мена.

Принято считать, что в основу использования образов этих «святых воинов» как покровителей христианских армий было положено вполне конкретное идеологическое содержание. В качестве «воинов христовых» они должны были вести войска в бой с врагами христианства, идти во главе воинства, призванного верой своей вы­полнить волю господа и его церкви. Разумеется, дело отнюдь не заходило настолько далеко, чтобы предпола­гать, будто всякая война, пусть и против язычников, автоматически предполагает включение каждого вою­ющего в ряды «христова воинства». На это могли рас­считывать прежде всего воины, давшие монашеский обет. Тем не менее элемент сопричастности ему был налицо.

Литургия является, пожалуй, тем важным звеном, по­средством которого происходит милитаризация культа и сакрализация войны. В каролингскую эпоху молебны и мессы, отправлявшиеся с целью добиться покрови­тельства для своей армии и дарования победы в войне, входят в повседневный обиход, равно как и обычай доставлять на поле боя священные реликвии. Однако военный характер подобной религиозности особенно заме­тен на примере ритуала вручения меча. Именно в этом • ритуале нагляднее всего проявилась раннесредневековая основа рыцарского спиритуализма.

В «Сакраментариях», датируемых периодом не позднее Х в., отсутствуют формулировки, относящиеся к обряду освящения оружия. Однако уже в VII в. в эдикте лангобардского короля Ротари можно было встретить упоминания о «священном оружии», указывающие на существование этого обычая. Быть может, он был связан с германо-языческим ритуалом магического освящения ору­жия. Весьма показательно, что обычай вручать «завет­ный» меч королям и принцам существовал уже в каро­лингскую эпоху. Форма передачи освященного меча бы­ла особо торжественной, особенно если речь шла о молодых людях. Но был ли это тот же самый ритуал вру­чения оружия, о котором рассказывал еще римский исто­рик Тацит, наблюдавший это действо среди германцев, обряд, который, переходя из поколения в поколение, сохранился, хотя и среди ограниченного круга лиц, тех, кто и после военной каролингской реформы (1) был в со­стоянии позволить себе заниматься военным делом? Иначе говоря, имеем ли мы в данном случае дело с «пере­ходным ритуалом», которому по обычаю должны были следовать все молодые люди из числа свободных, чтобы совершить переход из одной возрастной категории в другую, то есть с ритуалом, лишь со временем превра­тившимся в обряд, существовавший среди элитарной группы воинов? Возможно. Однако при этом следует подчеркнуть, что по меньшей мере в том, что касается христианской литургии, вручение освященного оружия — привилегия, которой удостаивались короли и принцы. Этот ритуал, следовательно, призван был подчеркивать сакральный характер государственной власти, поддержа­ния мира и справедливости, а также защиты христи­анства от врагов.

В схематическом виде весь этот процесс, должно быть, выглядел следующим образом: германо-христианские вои­ны унаследовали обычай инициационного вручения ору­жия более молодым воинам своего племени (причем при сохранении всего багажа социальных, юридических и магических значений, связанных с этим актом) от своих языческих предков; однако со временем круг людей, придерживающихся данного обычая, сузился, что сопровождалось параллельным процессом сокращения числа воинов в общей массе свободных и здоровых мужчин и появлением меньшинства, обладавшего достаточно проч­ной материальной базой. В этом узком кругу ритуал превратился в признак дифференциации и, утратив свое былое сакрально-магическое значение (в той мере, в какой он был связан прежде с языческими верованиями), приобрел значение социальное, знаменуя, так сказать, рубеж, по одну сторону которого оказались имущие и

(1) Согласно этой реформе, к службе в армии привлекались лишь землевладельцы, владевшие не менее чем 3—4 мансами (наделами). Менее состоятельные устранялись от военной службы, они должны были на свой счет «выставлять» воинов, объединяясь в группы.— Прим. ред.

вооруженные аристократы, по другую — масса неимущих и безоружных сельских жителей. Граница пролегала между теми, кто оплачивал свой долг перед обществом собственной кровью, подобно Иисусу, теми, кто платил свою дань потом, подобно праотцу Адаму.

Очевидно, в подобных обстоятельствах семьи магнатов и сюзеренов стремились придать большую торжествен­ность акту вручения оружия своим молодым отпрыскам. Но в это вмешалась церковь. Вскоре литургия, первона­чально существовавшая лишь для королей и принцев, распространяется сверху вниз, охватывая постепенно все ветви аристократии, в обиходе которой по-прежнему су­ществовал древний ритуал, оживленный теперь новым христианским кровотоком. Таким образом и появляется наконец обряд посвящения в рыцари. Однако мы на этом и остановимся. Ведь нас сейчас интересуют предпосылки этого обряда.

Первый известный нам с документальной точностью пример торжественного вручения меча датируется 791 г. Датировка принадлежит летописцу, прозванному Астроно­мом: «Людовик, сын Карла, которому было тринадцать лет и который в течение трех лет являлся королем Аквитании, получил меч из рук своего отца». В свою оче­редь Людовик в 838 г. торжественно опоясал мужским ору­жием, сообщает все тот же Астроном, чресла своего шестнадцатилетнего сына Карла. Чресла Людовика II опоясал папа Сергий II, который торжественно вручил меч королю во время совершения акта коронации. По­вествуя о торжественном вручении оружия в Южной Италии в 854 г., летописец замечает, что все свершилось тогда согласно обычаю.

Когда Оттон I короновался королем в Ахене, ар­хиепископ Кёльна вручил ему меч, сопроводив акт по­учением, в котором проводилась мысль о том, что меч должен служить интересам церкви, восстанавливать мир и справедливость как внутри страны, так и за ее преде­лами.

«Ты получаешь сей меч,— вещал архиепископ,— дабы рассеять им всех врагов Христа, а именно варва­ров и скверных христиан, используя полноту власти, вверенной тебе самим Богом надо всей франкской империей, во имя прочного мира среди всех христиан».

Любопытно, что теперь как варвары, так и «скверные христиане», то есть насильники, преступники, непокорные представители воинского сословия, упомянуты вместе. Очевидно, понятия «варвар» и «нехристь» в эпоху на­бегов венгров и сарацин совпадали. Как те, так и другие — «враги общества». Император же призван су­дить их по справедливости. Королю вменялось также при­нять под свою защиту слабых, униженных и безоружных. На этом особенно настаивала панегирическая литература эпохи Оттонов. Роль императора как защитника церкви еще более ясно изложена в формулировке, сопровождав­шей вручение меча во время коронационного акта самого Оттона I:

«Ты получаешь сей меч, который дается тебе с бла­гословения Господа. Сим мечом и с помощью Святого Духа да устоишь ты и дашь отпор всем врагам твоим и всем противникам святой церкви, да защитишь ты царство, вверенное тебе, и святую церковь господню».

Однако в тот день, когда Оттон I возлагал на свою голову императорскую корону, Европа имела уже за плечами более ста лет ужасных испытаний. Речь шла не только о варварских нашествиях, но и о периоде, быть может гораздо более жутком,— внутренней анархии и распада власти. Оттона наконец снова можно было про­сить об обеспечении посредством меча, вверенного ему у подножия алтаря, мира и справедливости в христианском мире, то есть об исполнении его королевского долга. Однако еще не раз повторятся времена, когда королевская власть окажется не в состоянии обеспечивать ни мир, ни справедливость. Десятый век испытывал жизненную не­обходимость в миротворцах и судьях, способных взять на себя миссию установления порядка при помощи меча.

Десятому веку нужны были люди, которые защитили бы народ от варваров, тиранов и вероломцев. Люди эти, однако, были выходцами из того же сословия веролом­цев, порой из того же самого семейства тиранов. Но, обратившись в новую веру, они пополнили христианскую агиографию новыми святыми. Предшествовавшие общест­венно-политические реформы Карла Мартелла в VIII в. предоставили в распоряжение этих воинов оружие, лошадей и бенефиции, достаточные для того, чтобы под­держать их боеспособность. Таким образом, появилась необходимость в возникновении такой этики и таких образ­цов для подражания, которые соотносились бы не с до­стославными небесными когортами, а с кипением жизни в их собственной солдатской среде. Так появилась нужда не только в св. Михаиле, св. Георгии, св. Мартине, но и в профессионалах ратного искусства, в людях, спо­собных становиться святыми не вопреки своему ремеслу, а именно благодаря ему.

Авторы каролингской эпохи настаивали на понятии «государственные обязанности». Светские лица, обла­давшие известной властью в государстве, должны были знать, что требует от них христианская вера и церковь. В «зерцалах» этого времени, например Ионы Орле­анского, особый упор был сделан на государственные обязанности светских лиц, в частности военачальников, которым автор напоминал: от вас зависит спасение на­родов. В этих трактатах, правда, отсутствует какая-либо разработка собственно военного спиритуализма. Однако сам факт, что каролингские сановники, в ведении которых находились военные вопросы, взывали к ав­торитету «духовных наставников», а те в свою очередь наставляли их в том, что касалось исполнения ими обязанностей и культивирования добродетелей, прили­чествовавших их положению в обществе, весьма красноре­чив.

Павлин Аквилейский в письме, адресованном одному графу, противопоставлял земные и небесные, духовные войны, видимых и невидимых врагов. Разработанная апостолом Павлом и христианским писателем Пруденцием тема психомахии использовалась очень широко, равно как и пастырские послания апостола. Обязанность защищать церковь и христианский народ, вверенные королю, распространялась также и на его сановников. Когда императорская власть пала, что произошло как раз в момент варварских нашествий, то есть именно тогда, когда в этой власти была наибольшая нужда, церковь обратилась к тем, кто «подобрал» ее осколки. И в первую очередь речь шла о тех, кто был в состоянии удержать в повиновении внутренних и внешних врагов христианства. Аналогичным образом в середине Х в. почти одновременно с победой, одержанной Оттоном над венграми в 955 г., воин вдруг возносится на такой уро­вень литургического почитания, какой прежде ему был со­вершенно недоступен.

Вероятно, этому способствовали два фактора. С одной стороны, несомненна чрезвычайная и с общественной точки зрения сотерическая роль, которую сыграл воин в то бурное время. С другой стороны, тот факт, что литургия эпохи Оттонов по сравнению с литургией каролингского времени характеризовалась внедрением в романский це­ремониал целого ряда германских элементов. Следователь­но, нетрудно предположить, что появление в литургии та­ких моментов, как, например, «благословение меча» или даже «благословение новых воинов», означало, по су­ществу, включение в круг христианских ритуалов той торжественной и древней церемонии языческого проис­хождения, каким был обряд вручения оружия юному гер­манцу.

Рассмотрим этот вопрос несколько подробнее. Распро­странение римского ритуала на Западе, особенно литур­гии, известной под названием галльской, происходило главным образом по воле Карла Великого и его окру­жения. Иными словами, она была спущена сверху благодаря тем отношениям, которые тогда наладились меж­ду Карлом и Римом, а также в силу экуменических (1) по­требностей империи. В начале IX в. римская литургия вытеснила местные.

В середине Х в. в окружении Оттона I возникла, а затем очень быстро распространилась по всему Западу новая литургия, которую принято теперь называть романо-германской. В литургии тогда произошла «револю­ция». Новые элементы, германские по своей типологии и происхождению, соединились с римской традицией.

Инициаторами «революции» были прелат, занимавший кафедру архиепископа в церкви св. Бонифация в Майнце, и монахи расположенного неподалеку знаменитого мо­настыря св. Альбана. Архиепископ Майнца был одним из знаменитейших деятелей немецкой церкви. В политическом смысле — первым среди крупнейших церковных феодалов королевства Германии, начальником канцелярии которого он к тому же являлся. С 954 по 968 г. на кафедре в Майнце находился другой необычайно талантливый чело­век — архиепископ Вильгельм, сын императора Оттона I и, что особенно в данном контексте важно, племянник Бруно Кёльнского, лидера церковного, интеллектуаль­ного, а в известном смысле и политического мира своего времени. Один из литургистов аббатства св. Альбана со­ставил для церкви в Майнце «Епископскую книгу». Не исключено, что из этой же «литургической кузницы»

(1) Экуменических — в данном случае религиозно-объединительных.— Прим. ред.

вышел также и «Понтификалий» архиепископа Вильгель­ма, не сохранившийся до нашего времени, но являющийся прообразом целого ряда подобных сочинений, известных по спискам Х—XI вв., которые были обнаружены пре­имущественно в окрестностях Майнца (некоторые копии были найдены также в Зальцбурге и Кёльне). Во всех этих кодексах специалисты в области романо-германской литургии усматривают наличие общей первоосновы.

Быстрое распространение новой литургии было, не­сомненно, обусловлено поддержкой со стороны политичес­кой власти. На востоке Германии эта литургия утверди­лась благодаря императорской монополии над миссионерс­кой церковью. На западе она натолкнулась на прочные литургические традиции, связанные с местными культур­ными обычаями. Нередко введение новой литургии тормо­зилось. Тем не менее и здесь она мало-помалу пускала корни, приспосабливаясь к местным условиям. Пергамент XI в., числящийся в настоящее время под номером 141 в библиотеке капитула в Кёльне, составленный для церкви в Камбрэ (подчинявшейся Реймсу, но полити­чески связанной с империей), является типичным приме­ром того, как происходило утверждение новой литургии. В этом кодексе романо-германские элементы образуют синтез с остатками местной литургии.

В Англии романо-германские литургические заимство­вания наблюдались во времена Эдуарда Исповедника (1), когда выходцами с континента многие церковные обычаи были перенесены на Британские острова. В Италии романо-германская литургия более всего распространялась стараниями двора Оттона III. Литургические книги по­ставляло папам аббатство Рейхенау. Многочисленные па­пы, уроженцы Рейнской области, правившие церковью в период Х—XI вв. и вместе с саксонскими и франконскими сюзеренами положившие начало церковной реформе, ес­тественно, также способствовали распространению этой литургии. Григорий VII и в этой области вынужден был приступить к «рероманизации».

Различные «Понтификалий» Х—XI вв., которые можно квалифицировать как романо-германские и имеющие сво­им прообразом «Понтификалий», составленный в аббатст­ве св. Альбана, несут на себе ярко выраженный военный

(1) Эдуард Исповедник (1042—1066)—английский король.— Прим. ред.

отпечаток. Что касается «благословения» или «освяще­ния» меча, то почти во всех изученных кодексах как сам формуляр, так и расположение формулировок в корпусе литургического текста дают основание предположить, что, по сути дела, с типологической точки зрения речь здесь идет о применении литургии благословения различного рода орудий труда, например рыболовных снастей и т.п., к оружию. Что же касается самого оружия, прине­сенного в церковь для совершения над ним обряда бла­гословения, то, очевидно, такой обряд распространялся только на оружие новое, не бывшее еще в. употреблении, либо оружие и знамя, принадлежавшие фогту какого-либо церковного учреждения, или, наконец, «священное оружие», используемое для принесения клятвы.

Трудно отделаться от впечатления, что появление меча в церкви в качестве предмета, считающегося достойным и заслуживающим благословения, предполагает позитив­ную идеологическую оценку как самого оружия, так и того, кто им пользуется. В этой связи необходимо рас­смотреть второй тип благословения, когда субъектом является молодой воин. Итак, мы оказываемся перед лицом христианского завершения длительной магической тради­ции, корни которой теряются где-то во тьме времен, но существовавшей уже тогда, когда ее описал такой не­обыкновенно наблюдательный человек, как Тацит? Воз­можно. Однако мы склонны считать романо-германский «Понтификалий» не конечным пунктом, а скорее точкой отсчета. Мы видим, как средневековый рыцарь входит в литургию. Одновременно образ рыцаря все более про­никает в скульптуру и живопись. Все в том же Х в. сред­невековый рыцарь вступает, пусть еще робко, но зато бесповоротно, и в социальную историю Европы.

Рождение средневекового рыцаря. На позднелатинском языке термин miles (воин), кроме специ­фического обозначения профессии - «солдат», означает еще и подчиненное положение человека в обществе, находящегося на государственной службе. Более того, в поздней Империи в романо-варварских монархиях это второе значение одержало верх над первым, а выражение militare alicui все чаще означало «служить кому-либо».

После каролингских военных реформ этот термин от­носится уже не только ко всем, кто вообще носит ору­жие, но и используется применительно к двум основ­ным категориям вооруженных людей. С одной стороны, это воины частных армий, члены комитата, а позднее, в феодальную эпоху, участники вооруженных групп и банд. С другой — лица, входящие в элиту, имеющие достаточ­но средств, чтобы приобрести дорогостоящую экипировку и вооружиться в соответствии с требованиями капиту­ляриев, причем было неважно, являются ли они свобод­ными собственниками, вассалами или, как, например, на территории Восточной Франции, несвободными сервами, получившими средства, необходимые для приобретения тяжелого оружия и лошади. Тяжелое вооружение и ло­шадь с течением времени становятся все более необхо­димыми воину. В Южной Франции этих воинов называли caballarii (кабалларии) или cavallarii (от лат. caballum — конь). Это слово вошло в язык непосредственно из на­родной речи и, следовательно, более всякого соответство­вало реальности. Таким образом, представление о miles (воине) по крайней мере с IX в. неразрывно связы­вается с тяжелым вооружением и прежде всего с верховой ездой. Тяжелое вооружение и боевой конь — необходимые атрибуты настоящего воина. Постепенно слово miles на­чинает вытеснять другие термины. Быть может, этому способствовала мода на классическую культуру, возник­шая после «Каролингского возрождения». При этом сло­вом miles стали обозначать не просто воина, но конного воина. Когда же начиная с XI в. стало необходимым перевести на французский язык слово miles, то народ не задумываясь прибег к слову наиболее ясному и реалисти­чному — chevalier (рыцарь).

Вряд ли, однако, возможна какая-либо однозначная трактовка истории европейского рыцарства как в том, что касается его происхождения, так и в том, что относит­ся к его дальнейшему развитию. Вероятно, возможна толь­ко общая схема такой истории: сначала потребность в тяжелом и дорогостоящем вооружении привела к тому, что на всем Западе развились в VII—IX вв. и стабилизиро­вались в Х в. культура и самосознание слоя профессио­налов ратного дела, состоявшего, как правило, из свобод­ных (правда, не повсеместно, если вспомнить, например, Фландрию, Лотарингию, Германию). Эти люди распо­лагали материальными средствами, бенефициями или аллодами, которые позволяли им приобретать экипировку, или же входили в состав свиты какого-либо сеньора, который и снабжал их необходимым — оружием, лошадьми — и вознаграждал за службу.

Следует, однако, отказаться от чрезмерно жестких и но­сящих общий характер определении рыцаря. Уравнение miles равно nobilis, liber, vassus, где последние члены также равны между собой, не выдержало испытания практикой. Точно так же была отвергнута, правда затем снова оспорена, точка зрения, согласно которой фео­дальное дворянство было порождено рыцарством. Дело в том, что miles не был или мог не быть «дворянином», так как «благородство» определялось не только рождением, но и зависело от экономической мощи рода или сеньо­рии с принадлежавшими им соответствующими права­ми. Рыцарство же при своем появлении было и в течение продолжительного времени оставалось делом сугубо лич­ного выбора, связанного с военной службой и не за­висевшего от иных привходящих обстоятельств. Следует отказаться также и от отождествления рыцарства с вас­салитетом, хотя на практике, действительно, немало ры­царей были вассалами. Однако следует помнить и то, что были и рыцари из числа свободных аллодистов. Наконец, нельзя признать повсеместно существовавшей связь между рыцарством и свободным состоянием. Та­кая связь станет нормой во Франции лишь в конце XII в. и в XIII в., ибо были также и рыцари лично несвободные, то есть министериалы. Различным был их личный статус, социальный и экономический, общим же для всех рыцарей был, пожалуй, «образ жизни». Имен­но он отличал их от всех прочих, как свободных, так и несвободных, но безоружных граждан. Во время войны рыцари вставали под начало своего сеньора. Однако он не был для них dominus, то есть «господин и судья», как для rustici (сельских жителей); он был senior — «старший». В этом слове сочетались страх и солдатское доверие к своему командиру. Оно свидетельствовало о братских, товарищеских отношениях, ставших возможными благо­даря той общности жизненного опыта, которая отводит в сторону и затушевывает все прочие различия.

В конце Х — первой половине XI в. практически во всей Франции утвердилось деление светских лиц на две крупные категории: milites, термин, ставший обычным да­же применительно к представителям самых высших слоев феодального общества, и rustici. Высший статус milites определялся тремя параметрами: техническим (функци­ональное преимущество конного воина перед пешим во время боевых операций), социальным (взаимосвязь между наличием боевого коня и более высоким уровнем жизни) и юридическим (сужение круга лиц, допускавшихся к элитарной военной службе). Слово miles стало приме­няться в качестве личного титула, вытеснив другой тер­мин — nobilis. Преимущество первого — в его большей ясности. Оно прилагалось к свободным людям высшего общественного класса, действовавшим не по принужде­нию, а во исполнение своих вассальных обязанностей.

Итак, слово miles указывает на подчиненное и слу­жебное положение человека. И тем не менее еще долгое время (во Франции до XI в., в Лотарингии и Германии до XII и даже XIII в.) проводится различие между milites, с одной стороны, и крупными дворянами, име­нуемыми principes, magnates, proceres, optimates,— с другой. Это обстоятельство указывает на иерархическую приниженность наряду с подчиненным положением milites в отношении своих seniores. Практическая взаимозаме­няемость терминов miles и vassus прочно вписала фигуру miles в систему субординации.

Употребление слова miles в смысле указания на отно­шения субординации сохранилось прежде всего в церков­ной литературе. Это и очевидно, если вспомнить, что социально-антропологическая медитация имела склон­ность фиксировать иерархию общественных ценностей и развивалась преимущественно в литературной среде. Например, подчас проводилось четкое различие между, с одной стороны, знатными людьми, а с другой — воинами. Когда желали подчеркнуть, что некто стоит гораздо ниже принцев, то писали, что имярек происходит из «сословия всадников» (ex equestri ordini) или из «военного сословия» (de militarl ordini), даже если речь шла о женщине! Тем са­мым он как бы показывал, что определенный обычай упо­требления слова miles указывает на принадлежность к определенной социальной группе, а не профессии. Первые церковные мыслители, посвятившие себя самому что ни на есть функциональному подходу к изучению общественных структур, также столкнулись с проблемой классификации milites.

Отцы церкви уже подумывали о разделении челове­чества на разряды (ordines). Под разрядами они пони­мали «группы людей, обладающие однородными полити­ческими, социальными и профессиональными призна­ками, харизматической и корпоративной общностью».

В свое время подобный подход был назван «антропо­логическим спиритуализмом», согласно которому деление на разряды происходит сверху вниз в зависимости от полноты набора совершенств, предопределенных Августиновой экзегезой трех библейских персонажей — Моисея, Даниила и Иова, символизирующих три типа челове­ческого характера: созерцательный, религиозный и светский, заботящийся только о земном. Однако при та­ком подходе, пожалуй, не только воинам, но и сюзере­нам вряд ли можно было рассчитывать на какое-нибудь заметное место в иерархии. Не случайно, конечно, что из трех библейских героев, согласно Августину, самым «политизированным» являлся Моисей, то есть созерцательный тип, наиболее чуждый светским земным увлечениям и, следовательно, единственный, кто считался способным управлять мирскими делами и не оказаться жертвой мирских соблазнов. Так что все рассуждения о месте milites в обществе с неизбежностью сводились к при­вычному противопоставлению «светской службы» «служ­бе христовой», «служению Богу».

Между тем наряду с этим традиционным подходом уже с VIII в., а в Х в. все более решительным образом стала прокладывать себе дорогу «социологическая антро­пология», готовая предоставить большой простор светским и мирским делам. В этой связи заслуживает особого вни­мания трехчленное деление общества, согласно которому человечество после всемирного потопа разделилось на «свободных», потомков Сима, «воинов», потомков Яфета, и «рабов», потомков Хама. Четкое различие между «сво­бодными» и «воинами» и размещение «воинской службы», так сказать, на промежуточной позиции где-то между сво­бодой и рабством дают основание предположить, что данная система первоначально была создана на террито­рии Империи, где воины из числа несвободных были довольно-таки распространенным явлением.

Эта «социологическая схема», однако, не пользова­лась успехом. Дело в том, что в ней полностью игнори­ровалась специфика живой реальности — деятельность духовенства в обществе. Была и другая причина: схема соответствовала только одному особому состоянию об­щества, диалектическое соотношение между свободой и несвободой в котором было практически и непонятно и не­доступно окружающему миру. Благодаря французским ав­торам постепенно прокладывало себе путь такое трехчленное деление общества, которому суждено было затем стать «классическим». Первая яркая попытка в этом на­правлении была предпринята в «Чудесах св. Бертина», где общество было разделено на «молящихся», «воинов» и «безоружный народ» в соответствии с классификацией, разработанной Адальбертом Лаонским, у которого трем разрядам «клирики», «воины» и «трудящиеся» соот­ветствовали три основных рода человеческой деятель­ности: «молиться», «воевать» и «трудиться». Между тем, скорее всего, не случайно в наиболее ранних текстах за­метна тенденция избегать термина «воин» (miles), за­меняя его другими, которые имели не только более четко выраженное значение, но самое главное — не содержали указания на подчиненное положение субъекта.

Благодаря трехчленному делению в одном «разряде» очутились все светские носители политической власти, экономического и военного могущества, независимо от все еще сохранявшихся различий в их социальном статусе. В этом смысле развитие трехчленного деления общества на разряды по функциональному признаку уже само по себе является прекрасным доказательством постепенного социального и этического восхождения «воинов». Быть может, общее возвышение статуса «воина» произошло как раз в тот самый момент, когда этот термин стал часто пере­водиться на народный язык. Слово «рыцарь» (cheva­lier) в отличие от своего латинского эквивалента воз­никло как имеющее однозначно позитивное значение. «Господа», «сеньоры», которые никогда не согласились бы с тем, чтобы их называли miles, благосклонно приняли титул chevalier, в основу которого было положено идеоло­гическое обоснование, выдвинутое церковью и прославленное в «песнях о деяниях». «Рыцарь» обычно переводилось на ученый язык как «воин». Поэтому им пришлось в конце концов согласиться и с этим термином.

В конце Х в. в Маконне графские кастеляны — правители укрепленных поселений — уже обладали пра­вом в рамках вверенной им территории с администра­тивным и военным центром — замком созывать под зна­мена своих вассалов. Несмотря на то что все еще со­хранялось юридически формальное деление населения на свободных и несвободных, на практике наиболее бедные из числа свободных, не будучи в состоянии приобре­сти полную экипировку, были вынуждены исполнять военные повинности гораздо менее почетные, чем служба конным воином, тогда как более зажиточные, владевшие земельной сеньорией или аллодом, то есть землей, свободной первоначально от каких-либо обязательств, были в состоянии позволить себе полную экипировку и исполнять все обязанности военной службы. При этом они передавали своим зависимым людям управление имуществом. В течение некоторого времени они могли свободно предаваться прелестям военного дела, не за­ботясь о своих полях и положении дел в хозяйстве. Их главной заботой было пребывание в армии и участие в судебных заседаниях.

«Воин», как правило, сам заботился о своих полях и жил собственным трудом. Однако в случае необходи­мости и он мог подыскать себе временную замену и це­ликом отдаться радостям ратного подвига. Сословие «вои­нов» не носило закрытого характера, так как пребывание в нем зависело в основном от наличия средств, иными словами, от размеров накопленного богатства. В это сословие могли войти разбогатевшие свободные. Те же, кто обеднел, были вынуждены его покидать.

К концу столетия власть в Маконне пришла в упа­док. На территории графства начался продолжительный период существования независимых кастелянств, который закончился только в 1160 г. Кастеляны освободились от юридических пут власти графа и присвоили себе право созывать под свои знамена вассалов. Большинство «вои­нов» в этом графстве являлось аллодистами и находи­лось в вассальной зависимости от кастелянов. Этот факт изменил социальный облик края. Впрочем, сыграло здесь свою роль и наступление опасных времен, явившихся следствием упадка государственной власти. Немало конных воинов несли службу сеньору, находясь в его замке, где им предоставлялось жилье. Более того, так называемые «замковые воины» считали своей обязан­ностью нести службу, за что и получали бенефиции.

В других районах Франции социальная картина развития рыцарства во многом напоминает положение в Бургундии, хотя и с многочисленными вариациями. Во­ины все более выдвигались на первый план общественной жизни, все большее число молодых людей стремились занять положение в обществе, поступив на военную службу. Свидетельством тому является постановление от 971 г., изданное капитулом аббатства Болье близ Лиможа. В документе говорится о несвободных должностных ли­цах, возглавлявших отдельные отрасли администрации. Благодаря этому они получали право ношения оружия. Составители документа, кажется, предприняли все не­обходимые меры, чтобы эти несвободные даже внешне не напоминали настоящих «воинов»: «Постановляем, что­бы несвободные вели себя подобающим образом:

никто из несвободных и их наследников не может быть возведен в ранг воина; никто из них не имеет права но­сить щит, меч или другое оружие, разве что копье и одну шпору; не разрешено им носить и одежду с разре­зами спереди и сзади, но только одежду без разре­зов».

Итак, во Франции, как, впрочем, и в Германии, ду­ховные и светские сеньоры довольно рано превратили в обычай использование несвободных для поручений по хозяйству, не исключая вопросов и военного характера. Тем самым они объективно способствовали повышению их социального статуса. Конечно, как видно на примере Болье, они пытались предотвратить ломку социальных перегородок, разделявших, по крайней мере внешне, «воинов» и вооруженных несвободных людей, запрещая последним пользоваться воинскими знаками отличия. Но кто скажет, действовали ли эти запреты на практике? Как бы там ни было, документ из Болье информирует нас о том, что в Лимузене между третьей и последней четвертями Х в. только milites имели право носить меч и щит, а также аксессуары, свидетельствующие об их принадлежности к сословию конных воинов,— шпоры и одежду с разрезными полами, позволявшими удобно садиться в седло.

Естественно, социальный статус «воинов» был разным в зависимости от района страны. Он возрастал про­порционально росту опасностей и беспорядков, угро­жавших благополучию общества. Необходимость иметь крепкое войско становилась жизненно важной. В Нор­мандии, где не получила развития система кастелянств и где авторитет графа по-прежнему сохранял всю свою силу, «воины» в течение продолжительного времени стояли в стороне от общественной жизни. Судя по до­кументам, социальная позиция «воина» не пользовалась особым престижем. Весьма трудно установить, кто входил в эту категорию, так как ниже разряда «лучших» со­циальное положение свободных не дифференцировалось. Лишь во второй четверти XI в. появилось войско, находившееся непосредственно под командованием самого графа.

Во Фландрии, напоминавшей в данном отношении Бургундию, где тоже были «замковые воины», обста­новка сложилась иначе, впрочем так же, как и в Лотарингии. Более всего удивляет тот факт, что среди несших военную службу конных воинов было немало министериалов, то есть королевских должностных лиц, чей личный юридический статус чаще всего полусвободный или вовсе несвободный. В Лотарингии в период между Х—XI вв. это явление получило значительное развитие: министериалам стали доверять как хозяйственные, так и военные должности. Благодаря этому общественный престиж дан­ной группы возрос, улучшилось и ее экономическое положение, одним словом, «уровень жизни» намного превзошел «уровень жизни» свободных лиц, тогда как юридический статус этой зажиточной группы по-прежнему оставался таким же низким. Что касается использо­вания министериалов на военной службе, то, судя по всему, первыми тут были церковники, которые раньше светских сеньоров стали обзаводиться эскортом тело­хранителей, состоявшим из конных воинов-несвободных. Дело в том, что такие конные воины стоили дешевле, чем воины-свободные, им не нужно было делать дорогих подарков, учитывая их юридически зависимое положение, этим воинам можно было доверять гораздо больше, чем свободным вассалам. Несомненно, несвободными были некоторые из тех, кому епископ Льежа роздал в конце Х в. треть своих владений. Сама терминология ука­зывает на то, что несвободными были многие воины, которые в 1047 г. составили армию епископа Вазона Льежского. Нередко в документах, относящихся к исто­рии Лотарингии, описываются случаи, когда какой-нибудь несвободный получает землю при условии, что он будет не­сти воинскую службу.

Жизнь «по образу воина» в конечном итоге при­водила к социальному продвижению. Впрочем, как сви­детельствует документ из Болье, было бы весьма за­труднительно провести различие между «воином» и теми, кто, выполняя аналогичные функции, не являлся настоя­щим воином, особенно если бы нашелся такой несво­бодный, который пожелал бы выдать себя за воина. Таким образом, воинское сословие было и оставалось по крайней мере до середины XII в. «открытым» сословием, весьма расплывчатым и подвижным образованием, если взглянуть на него с юридической точки зрения. Между тем в социальном, моральном и поведенческом отно­шении уже предпринимались попытки его типизировать.

В некоторых районах, из которых в дальнейшем сло­жилась нынешняя Бельгия, появились своеобразные «держатели»; их принято было называть «конные воины» (cavallarii). Они отличались от просто воинов (milites). Речь шла о подчиненных, использовавшихся в качестве курьеров и членов эскорта. В виде бенефиция они по­лучали «держания». В «Деяниях аббатов св. Бертина» о «воинах» и «конных воинах» говорится таким образом, что можно предположить наличие сходства между этими ка­тегориями. Отдельные историки полагают, что из числа этих «конных воинов» позднее могли рекрутироваться министериалы, так как здесь главную роль играло их умение обращаться с лошадьми и оружием. Они могли со временем составить гвардию конных воинов сеньора. В описании владений Прюмского аббатства за 893 г. встречается упоминание о так называемых «скарариях», которые, судя по всему, являются преемниками каролингских «конных воинов». До XII—XIII вв. они оста­вались известными под именем «скарарии, скараманни, министериалы».

В Германии, особенно в некоторых ее районах, общественные структуры сохраняли верность германским традициям. Раскол свободных на «воинов» и «селян» здесь не произошел. Точно так же не наблюдалось здесь (в отличие от Франции) и стремления к развитию вас­салитета. Аллод не получил здесь широкого распростра­нения. Разумеется, и здесь были «вассалы», коль скоро проживали они на вверенных им «держаниях». Баккалуми, или гаустальды, проживали в доме сеньора в качестве его свиты. Таким образом, свободные жили той же жизнью, что и несвободные — вооруженные телохра­нители сеньора. В этой среде и создавался новый тин человека, преодолевавшего древние политические и юри­дические перегородки. Высказывалось предположение, что между немецкими министериалами каролингской и феодальной эпох существует связующее звено — «кон­ные воины», некая группа министериалов, служившая в качестве конных вестовых. Однако, как выяснилось, это была весьма немногочисленная группа. Правда, этимо­логия слова «рыцарь» (Ritter), в дальнейшем использовавшегося в немецком языке для обозначения собст­венно рыцаря, содержит в себе образ «путешественника», «скачки верхом на коне» и, казалось бы, только под­тверждает подобную гипотезу. Впрочем, термин Ritter, ко­торому предшествует южнонемецкий Riddere, является поздней калькой с французского chevalier, связанного с глаголом reiten — «ехать верхом».

Как бы там ни было, но только в эпоху германского короля Генриха Птицелова (919—936) воин несвободного происхождения выходит на авансцену немецкой военной истории. Под воздействием угрозы со стороны венгров Генрих обратил внимание на так называемых «сельских рыцарей», имевших в своем распоряжении тяжелое во­оружение и несших охрану основанных королем укреплен­ных замков. Здесь обосновывались также и прочие воины самого различного происхождения. Тяжелая кавалерия сыграла немаловажную роль в кампаниях против венгров и славян. Они обеспечили покорение чешских земель. Однако наиболее интересный документ всей немецкой военной истории Х в., несомненно, список самых крупных вассалов Оттона II, которые должны были предоставлять ему конных воинов в полной экипировке, с тяжелым вооружением. Мы уже видели, что в эпоху Карла Лысого тяжелое вооружение требовалось от тех конных воинов, которые владели 12 мансами, то есть 120—160 га земли, если верить современным подсчетам. Естественно, не так-то легко перевести подобные данные в точные цифры. Во всяком случае, из документа следует, что, вероятно, среди этих вассалов было немало министериалов. Так, в Германии времен Оттона складывалась ситуация, ко­торая на протяжении всего средневековья останется ти­пичной для этой страны. С одной стороны, обращает на себя внимание сохранение пехоты, состоящей из свободных аллодистов, которые, как, например, в Саксонии, просу­ществовали очень долгое время. С другой — рост кавале­рии за счет притока в нее воинов несвободного проис­хождения — министериалов, которым было суждено соз­дать в XII в. немецкую придворную рыцарскую куль­туру.

Между тем процесс дифференциации, в ходе которого выделялись свободные, обладавшие правом ношения ору­жия, и те, кто в силу экономических причин не был в состоянии себе этого позволить, затронул также и Италь­янское королевство. С особенной наглядностью он проявился в конце IX в., когда стали проводить различие между ариманнами и «несвободными людьми». В двух ко­ролевских указах 825 г. Лотарь делит свободных на разряды в зависимости от их способности вооружаться на собственный счет или же прибегать к помощи субсидий, то есть получать «вспомоществование на приобретение экипировки для себя или для кого-либо другого, нахо­дящегося в подобных материальных обстоятельствах». Таким образом, происходит углубление разрыва между вооруженными и безоружными. Позднее «вспомощество­вание» приобретет характер своеобразной контрибуции, систематически налагаемой на каждую ариманнскую семью. В результате графы, от которых в известной мере зависел прием на службу новых воинов, вместо ариманнов стали набирать верных себе людей, которых они считали более полезными для армии. Нельзя сказать, чтобы такой оборот дела огорчил ариманнов, избавив­шихся наконец от тяжкого военного бремени. И в данном случае мы имеем дело с характерной дихотомией, благо­даря которой воин IX—Х вв. мог быть либо свободным держателем, либо вассалом. По этой же причине свобод­ные держатели и вассалы оказывались, отбывая воин­скую повинность, плечом к плечу друг с другом, что способствовало их сближению и преодолению обществен­ных и юридических перегородок, а также их совместному выделению в некую общую группу из массы безоружного населения. Причем было неважно, в силу каких причин они были безоружными. Тем не менее следует отметить, что всеобщая воинская повинность, по крайней мере в том, что касалось обороны территории, распространявшаяся на все свободное население, судя по всему, не выходила из обихода в течение Х в. Между тем постоянно вооруженный воин все более становился главным действующим лицом в новой ситуации. Он не только выделялся из общей массы свободных, но и постепенно повышался его престиж в от­ношении лиц, вышестоящих на социальной лестнице.

Иберо-христианское общество Х в. в канун Реконкисты являет нам пример общества, созданного во имя войны и живущего военными страстями.

Значение кавалерии и конных лучников как военной силы было весьма велико еще в вестготской Испании. Нововведения, осуществленные в этой области мусуль­манскими захватчиками, были, в сущности, незначитель­ны. Скорее всего, главная роль здесь принадлежала готам, спасавшимся от преследователей на гористом севере Иберийского полуострова. Готы сумели сохранить свои собственные традиции верховой езды вопреки тому, что окружавшая их природа совсем не способствовала ее дальнейшему культивированию. В Астурийско-Леонском королевстве Х в. с большим вниманием относились к тем различиям, которые характерны для кавалерии и пехоты, что указывает одновременно как на сосуществование этих родов войск, так и на функциональную дифференциацию двух способов вооружаться и вести бой. И все это, заметьте, в то время, когда обычай всеобщей воинской повинности был еще в полной силе.

Однако пробил час, как, например, это случилось в Галлии во второй половине VIII в., когда необходимость пополнить ряды армии кавалерией стала жизненно важ­ной. Между тем роль пехоты с этого времени все более отступает на второй план. Когда астурийцы перешли в контрнаступление на мусульман, война вышла за пределы горных ущелий и крепостей, являвшихся театром военных действий на севере. Здесь пехота проявила себя с большой эффективностью. Другое дело — бои в Месете, на ровном, как стол, выжженном солнцем плоскогорье. Только тогда христиане наконец осознали, что военные операции в столь отдаленных и непохожих на горные районы краях должны носить молниеносный и мобильный характер. Для этого нужны были конные воины, тем более что с середины VIII в. испанские мусульмане также начали все более быстрыми темпами обзаводиться кавалерией. В начале XI в. в христианской Испании, подобно тому как это было в какой-то мере на всем континентальном Западе, термин «воин» утратил свое первоначальное уничижи­тельное значение и стал употребляться в смысле «конный воин», «кавалерист», «рыцарь». В Испании, так же как и в других западных странах, пехота по-прежнему сохра­няла свое значение. Однако подлинным воином теперь считался только воин, сидящий верхом на коне.

Общественное положение этих конных воинов было неодинаковым. Так, например, имелась кавалерия в част­ных отрядах, были конные воины и среди телохранителей, все это результат развития готского комитата. С уверен­ностью можно утверждать, что начиная с XI в., а скорее всего и того раньше, «дворцовая гвардия» астурийско-леонских королей имела в своем составе кавалерию. На­ряду с этими воинами-профессионалами, приобретавшими на частной службе и достоинство и материальный доста­ток, следует упомянуть «инфансонов», то есть, судя по все­му, преемников готской знати, которые еще до исламского нашествия обладали особыми привилегиями и юридиче­ским статусом, выделявшим их из основной массы на­селения. Инфансоны получали бенефиции от королей Лео­на и графов Кастилии, или же становились их вассала­ми. Они неизменно сохраняли свои военные функции (по этой причине, впрочем, уже во времена готской мо­нархии знатные готы освобождались от телесных нака­заний и от обращения в рабство). В конце Х в. тот же тер­мин «воин» использовался для обозначения инфансонов.

Было естественно, что в обществе, столь хорошо при­способленном для выполнения военных задач, профессия воина в конечном итоге стала цениться выше всех прочих занятий, перекрыв и уравняв многочисленные социальные различия. Однако внутри самого общества противоречия сохранялись. Вот почему недифференцированное употреб­ление слова «воин» неизбежно вызывало неразбериху и путаницу. Постоянно требовались уточняющие пояснения. Это сознавал, например, и нотариус, живший в конце XI в., который, говоря об инфансонах, отмечал, что они ведут свое происхождение не от низших социальных груп­пировок, а от знати, но это были и времена, когда воинами становились незнатные люди. Иначе говоря, воин мог быть выходцем из самых различных общественных слоев. Но главное — он был «воин». В эпоху непрерывных войн, что могло быть важнее?

Различие или одно из различий между отдельными общественными группами могло состоять (за исключением юридического статуса) в том простом факте, что инфансоны владели оружием и лошадьми, тогда как «воины», находившиеся на службе в частном отряде, экипировались своим сеньором. Трудно себе представить что-либо более далекое от инфансонов в социальном и юридическом смыс­ле, чем все те, кого источники называют «клиентами», «людишками», «наемниками», «вассалами», «попутчика­ми». И все же война и военный образ жизни сближали их друг с другом, заставляли жить плечом к плечу, создавали и укрепляли в них дух принадлежности к одному коллективу, подготавливали тем самым почву для этики, которая вскоре не замедлила появиться. И все они были воины.

Однако задачи все более жестокой и мобильной войны вызывали необходимость в пополнении кавалерии все но­выми и новыми конными воинами. Так появился самый оригинальный военный институт астурийско-леонской Испании — так называемая «сельская кавалерия», со­стоявшая из мелких земельных собственников и свобод­ных эмфитевтов долины реки Дуэро, которая к концу вестготской эпохи совсем обезлюдела и снова наполни­лась народом благодаря начавшейся Реконкисте. Эта кавалерия призвана была сыграть интегрирующую роль в отношении прочих видов войска.

Интеграционный процесс был не только оригинальным, но и жизненно важным явлением. Достаточно вспом­нить о масштабах той борьбы, которую вела христианская Испания в Х в., представить себе крошечные королевства, гнездившиеся в расселинах северных гор, откуда откры­вался вид на бескрайние просторы Месеты. Взору этого народа, народа крестьян и пастухов, вынужденных жить с оружием в руках, представал чудовищный мусульман­ский колосс. Это сегодня, находясь в безопасности за бруствером, построенным из нагромождения столетий и книг, легко утверждать, что у колосса были на самом деле глиняные ноги. В действительности же завоевать проду­ваемое всеми ветрами и контролируемое мавританской кавалерией плоскогорье было трудной задачей, еще более сложно было удержать отвоеванное.

С самого начала Реконкиста опиралась на создание укрепленных пунктов — замков, обозначавших рубежи наступления христиан. «Кастелло» — замок: вся эта об­ласть Испании станет вскоре называться Кастилией. Ха­рактерные силуэты замков войдут в геральдику здешнего дворянства — кастильцев. Главная действующая сила Ре­конкисты — кавалерия, причем более мобильная и легче вооруженная, чем современная ей кавалерия франков. Кастильские конники действовали «по-мавритански», со­вершая молниеносные броски и маневрируя на огромном безжизненном и безлюдном театре военных действий. Возникла нужда в таких конных воинах, которые были бы как-то связаны со вновь обретенной землей, вверен­ной их защите. Между тем испытанное средство — бене­фиции — не годилось, чтобы обеспечить финансирование новой кавалерии: крайне низкой была плодородность Месеты, слишком подвижным был фронт Реконкисты, бес­престанно менявшей свои очертания.

Кастильские графы, вынужденные вести борьбу на три фронта — не только против мусульман, но и хрис­тианских королей Леона и Наварры,— окончательно оформили во второй половине Х в. облик этой новой кавалерии, основанной на системе освобождения от на­логов тех крестьян, которые брали на себя обязательство приобретать и содержать на свой собственный счет воору­жение и лошадей, а также служить во время войны в качестве конных воинов. Лошадь была довольно доро­гим приобретением, но все-таки не таким уж редким жи­вотным в Испании того времени. Оружие тоже стоило немало, но в Испании вооружались легче, чем, скажем, по другую сторону Пиренеев. «Сельский рыцарь», таким образом, для того, чтобы вооружиться и приобрести боевого коня, не должен был затрачивать головокружи­тельных сумм. Зато чувство собственного достоинства, безопасности и общественный престиж были настолько велики, что, право дело, игра стоила свеч. Статус, ко­торым сюзерены Кастилии наделяли свою «сельскую ка­валерию», объективно способствовал ее сближению с сословием инфансонов. Так появилось новое сословие, из которого со временем вышли знаменитые идальго.

Рост значения кавалерийской атаки и одновременно падение роли пехоты привели к возникновению неизвест­ной ранее ситуации: конным воинам стали выплачивать дополнительную компенсацию и отчасти освобождать от военной службы тех, кто мог позволить себе только снаряжение пехотинца. Любопытно, что подобную меру подсказывали значительные потери в живой силе и лоша­дях, которые несли испанские христиане в ходе много­численных кампаний. Стоимость лошади была высока, да и содержание ее тоже обходилось в изрядную сумму. Кроме того, перед глазами испанцев был пример му­сульман, которые платили своим конным воинам жало­ванье. Христиане не замедлили последовать их примеру. Класс свободных раскалывался и в Испании: с одной стороны оказывалась группа воинов, с другой — масса населения, не принимавшая участия в военных действиях, но зато трудившаяся в поте лица своего и оплачивавшая войны.

Более медленно развивался процесс расслоения на Британских островах, среди населявших этот край англов, саксов, фризов и ютов. Здесь во многом сохранялись еще пережитки германской старины. Они давали о себе знать как в социальном, так и в техническом аспектах.

Что касается социальной сферы, то следует обратить вни­мание на сохранение древних военных повинностей, распространявшихся на всех свободных граждан. С технической же точки зрения бросается в глаза незначитель­ное применение в ходе боевых действий кавалерии, что вполне соответствовало традициям западных германцев. Здесь по-прежнему предпочитали использовать лошадь как транспортное средство. Пехота англосаксов передви­галась верхом, но, достигнув поля боя, воины спеши­вались и сражались, прикрываясь тяжелым деревянным щитом и нанося удары длинным мечом или тяжелым боевым топором.

Но и у англосаксов в конце IX в. военная служба начинает подвергаться дифференциации. Военнообязан­ные — это те, кто владеет землей. Принято считать, что для поступления на военную службу необходимо было владеть по меньшей мере пятью гайдами земли. Таким образом, минимальный имущественный ценз немногим отличался от принятого на континенте в каролингскую эпоху. Делать какие-либо другие глубокомысленные выводы из этого сравнения было бы некорректно хотя бы потому, что тре­бования, предъявлявшиеся к англосаксонскому воину, были несколько скромнее, чем те, которые должны были выполняться воином-франком. Англосакс довольствовался конем, шлемом, кольчугой и мечом.

Краеугольный камень англосаксонской военной систе­мы—это тэн (thegn). Этим словом Альфред Великий перевел латинское «воин», бывшее в ходу у Беды Достопочтенного.

Термин «тэн» (thegn) связан с древним верхненемец­ким degan и означает «холоп»,«парень» (ср.с гр. teknon). Таким образом, мы снова имеем дело с той же системой ценностей, которая заложена в латинском рuеr, понимае­мом как «молодец», «телохранитель». Тэн — член англо­саксонской общины. В известный момент его «сажали на землю», и он становился солдатом-крестьянином, по­лучавшим благодаря владению земельным участком все необходимые для экипировки средства.

Известны тэны короля, высших королевских сановни­ков, церкви. Стать тэном можно было, владея необхо­димым имуществом, то есть пятью гайдами земли и оружием, или же принадлежа к особой группе, каждый член которой считался тэном, хотя все вместе они и владели имуществом, достаточным только для того, чтобы обеспечить прохождение военной службы одним тэном. Иными словами, все участники группы служили как бы по очереди. В группе был староста, и он один был ответственным перед короной за положение дел в этом военном сообществе.

В конце IX — начале XI в. в англосаксонском обществе происходит расслоение не менее глубокое, чем то, которое имело место на континенте. В сословии свободных появ­ляются две группы: с одной стороны, имущие, располагав­шие достаточными средствами, чтобы приобретать оружие, и с другой — обойденные судьбой или сильными мира сего, оказавшиеся на положении безоружных. Разумеется, эко­номическая природа подобной дихотомии не исключала социальную мобильность. Эти группы не носили закрытого характера. Однако и здесь действовали те же три допол­нительных фактора, что и на континенте. Они явились своего рода предпосылкой возникновения рыцарской ци­вилизации в последующие столетия. Речь идет, во-первых, о том, что для приобретения оружия были необходимы свободные средства; во-вторых, эти средства могли быть изысканы из собственного имущества или получены от сеньора в обмен на обязательство нести военную службу в его графстве; и, в-третьих, статус тэна постепенно превращался в наследственный титул, несмотря на то что к его наследованию и не было каких-либо юридических оснований. В самом деле, вывести воина из строя можно было за один миг метким ударом. Для того чтобы вырас­тить и подготовить профессионального воина, необходимы были годы и годы упорного труда с самого раннего детства — практически целая жизнь. Следовательно, в действительности отношения между теми, кто принадле­жал к той или иной общественной группе, являлся ли он тэном или нет, несводимы только к экономической подоплеке. Несомненно, было немало обедневших тэнов, например, из числа тех, кто мог позволить себе нести военную службу только в очередь с другими, такими же неимущими, как и он сам, тэнами. Немало было и таких, кто, располагая значительными материальными средства­ми, не был тэном. Однако у тэнов было оружие, и они умели владеть им. Те же, кто не был тэном, этим умением не обладали. По сравнению с другими у тэнов было преимущество — физическая сила, профессионализм и крепкое здоровье. Именно здесь и пролегает настоящая великая линия разлома, характерная для средневекового общества IX—XIII вв. В эту эпоху бедняк не просто неимущий, а слабый, безоружный, нуждающийся в под­держке и защите человек. Чувство долга — оказывать покровительство и защиту — и является тем самым стерж­нем, вокруг которого начинает формироваться самосозна­ние рыцарства.

Нами проделан долгий путь из азиатских степей до дремучих лесов Европы. На этом пути — шаманские куль­ты и христианнейшее благословение оружия и воинов, «воинство христово» вполне в духе учения апостола Павла и «новое воинство», торжественно провозглашенное романо-германской литургией. Путь этот не всегда ясно очер­ченный, не всегда прямой и ровный. Мы сознаем это. Но нас беспокоит главное: удалось ли воссоздать достовер­ную картину «предыстории» средневекового рыцарства? Было ли методологически корректным и исторически оп­равданным предпринимать описание этой предыстории? Так ли уж необходим весь этот огромный объем работы, чтобы лишь приблизиться к изучению рыцарства как явле­ния, чей расцвет приходится на XI—XV вв., и лишь присту­пить к действительно критическому анализу многочислен­ных авантюр, связанных с попытками возродить рыцар­ский дух в последующие эпохи?

Само собой разумеется, что мы утвердительно ответим на эти вопросы. Хотя правомерность данного исследования вовсе не означает, будто нами уже дан исчерпывающий и удовлетворительный ответ на все поставленные в нем проблемы. Вполне может статься, что как раз наоборот — ответ так и не был найден. Однако проблема все равно остается, а вместе с ней и необходимость проследить весь тот долгий путь, который ведет к истокам средневекового рыцарства. Путь, следуя которым мы постарались обнару­жить хотя бы признаки того, что еще только должно было произрасти. Известно, сколь рискованно это занятие. Но зато сколько радости оно сулит путешественнику!

В конце Х — начале XI в. рыцарский «класс» нако­нец сформировался. Облик его до крайности разнообра­зен и переменчив.

Разумеется, речь не идет о действительно обществен­ном классе. Были богатые и бедные рыцари. Одни, хотя и находились в подчинении системы вассалитета, жили все-таки собственным домом, их образ жизни мало чем отли­чался от образа жизни зажиточного землевладельца, разве что приходилось браться за оружие всякий раз, как того требовали обстоятельства, вассальные обязательства или сам сеньор. Другие входили в частные отряды сеньора, являвшиеся преемниками германского комитата со всеми его ритуалами и присущим ему духом военного братства. Были среди рыцарей и свободные аллодисты.

Нет, речь здесь не идет о какой-то юридической ка­тегории, чересчур разнообразны ситуации и условия, соз­дающие те или иные обстоятельства, в силу которых употребление слова «рыцарь» можно считать оправдан­ным.

Были рыцари «благородного» происхождения, имевшие особый социальный статус, как, например, испанские инфансоны. Были и обязанные служить на государствен­ной военной службе, подчиняясь приказам начальства из числа феодалов и кастелянов. Существовали и просто несвободные, бывшие как бы исключением из древнего германского обычая, по которому только свободный че­ловек имеет право носить оружие. Одни были «воинами королевства», другие — товарищами по оружию какого-либо магната. Быть может, наиболее четкая грань прохо­дит именно здесь: с одной стороны, воины, служащие государству, с другой — телохранители частного лица.

Правда, происхождение их и правила набора по-прежнему для нас неясны. За какой гранью воин-рыцарь превращался в наемного разбойника, вооруженного крестьянина, просто слугу? Если верно, что все воины вооружены, то еще более верно и то, что не все вооружен­ные имеют право носить титул «рыцарь». Верно также и то, что титул этот был настолько желанным, что многие из тех, кто не имел на него, в общем-то, никаких прав, присваивали его себе незаконно. Особый ритуал посвяще­ния, особый покрой одежды и прочее, торжественный обы­чай вручать оружие, в основу которого, быть может, положены инициационные ритуалы военных мужских союзов,— все это в комплексе вместе с соответствующими заклинаниями и жестами, составившими позднее рыцар­ский декор, христианизированный церковью, способство­вало тому, что фигура рыцаря стала пользоваться особым престижем, выделявшим его среди прочих вооруженных людей. Однако в годы, являющиеся предметом нашего исследования, подобная рыцарская символика едва только зарождалась и не может быть документирована. Что же касается воинской инициации, обычая, вне всякого сомнения находившегося во власти языческих пережитков и передававшегося из поколения в поколение, то до нас дошли только мимолетные намеки, относящиеся к эпосу и иконографии XI в.

Составители литургий, да и не только они, но также и летописцы, вообще представители клира, стремились свести все инициационные формы к одному обряду благо­словения оружия, нейтрализуя их как бы «безвредным» литургическим действом. Только в конце XII в. становится широко распространенным ритуалом посвящение в рыца­ри. Правда, к этому времени христианская литургия уже успела превратить его в нечто совершенно непохожее на первоначальный обряд. Показательно, что литургичес­кая систематизация этого ритуала совпала по времени с разработкой первых юридических норм, направленных на превращение рыцарства в некий «закрытый» класс. Нормы определяли, кто имел, а кто и не имел. права принадлежать к этому классу.

Повторим, речь идет вовсе не о каком-то социальном классе, не о юридической категории. Рыцарство в конце Х — начале XI в.— это своего рода некая общность образа жизни. И этот его образ жизни характеризовался прежде всего правилами поведения в группе вооруженных мужчин, применения оружия и, главное, наличием у кол­лектива как правовых, так и фактических привилегий, наконец, особым менталитетом. Опасности, навстречу ко­торым шли все вместе, невзгоды службы у одного и того же светского или духовного сеньора и пусть редкие, но общие с ним застолья, один и тот же ратный труд, одни и те же жесты, одинаковый для всех уровень знаний, обусловленный общей военной профессией, сознание при­надлежности к элите, не имеющей ничего общего с «де­ревенщиной» и ее унизительным трудом,— все это формировало особый групповой дух, который, вне всякого сом­нения, был гораздо сильнее социальных и юридических различий. Система, основанная на «культуре дарения», столь характерная для германского комитата, а позднее для куртуазной культуры, затушевывала социально-эконо­мическое неравенство. Тот, у кого было богатств в избытке, считал для себя естественным и справедливым делиться им со своими друзьями. Неимущий же почитал за великую честь принять этот дар. Да и различия между вассалами, свободными аллодистами, воинами, задействованными в частных отрядах какого-нибудь сеньора, может быть даже несвободными, тоже не имели особого значения. Главное, с чем считались,— человек вооружен или нет. Подлинное различие существовало между вооруженными и безоруж­ными, между «воинами» и «трудящимися».

В эпоху отсутствия или недостаточной государственной власти подобный менталитет и нахождение в обществе вооруженной группы людей не могли не привести к тому, что сильные неизменно притесняли слабых и безоружных, имущие и их приспешники — неимущих и обездоленных. Таким образом, сословие рыцарей уже в самый момент своего зарождения подчас представало как корпорация насильников, притеснителей, вероломцев, кровожадных хищных животных. Наряду с атавистическим страхом, возникавшим при их приближении (только представьте себе на мгновение огромную массу металла, скачущую верхом на разгоряченном коне, само воплощение древнего сакрального ужаса и нового апокалиптического кошмара), существовал также и обыденный страх, порождаемый опы­том повседневной жизни, рыцарской привычкой прибегать к насилию. Известное дело, у вооруженного вырабаты­вается, как правило, устойчивая привычка действовать методами насилия, тогда как у безоружных — привычка это насилие терпеть.

На страницах этой книги мы попытались дать свой ответ на вопрос, поставленный однажды неким пытли­вым ученым: почему средневековый рыцарь представляет­ся нам сегодня существом более прекрасным, нежели служащий банка? Попытались мы ответить и на другой вопрос, который задали сами себе: почему средневековый рыцарь в нашем понимании страшнее современного танкиста или летчика-истребителя? Оценка «прекрасного» и «ужасного» имела свои особые причины, коренящиеся в учении об архетипах. Мы рассмотрели это на примере древних богов-всадников и шаманских ритуалов, в центре которых находился культ коня. Насилие же, чинимое воинами в X—XI вв., приобретало в глазах «деревенщины» очертания, свойственные как раз архетипу — верховной, божественной, неумолимой и неостановимой силе, то есть, по сути дела, силе, призванной сотворить на земле Страш­ный суд. Это, быть может, самый трагический пример во всей истории отношений между волком и ягненком.

Мало того. В Х в. появились и стали жить припеваючи такие воины, чьи заслуги в борьбе с язычниками обеспе­чили им сакрализацию всего того, что бы они ни делали в дальнейшем. Но миновала языческая опасность. Необхо­димо было положить конец и бесчинствам рыцарей. Они защитили Запад, но кто теперь защитит его от этих защит­ников? Кто, если не кто-нибудь из той же рыцарской среды? Так и случилось благодаря рождению рыцарской этики, в основу которой было положено стремление дос­тичь на земле «мира божия». Этому способствовала и Клюнийская реформа церкви XI в.

Воины, последовавшие своему новому предначертанию, совершили «обращение» — начали с самих себя. Одержав победу над собой, а затем и над своими товарищами, которые отнюдь не были расположены подчиняться новой этике и предпочитали оставаться в роли угнетателей бедняков.

Отказавшись следовать новому курсу, воины из рыца­рей превращались в «антирыцарей». Теперь для того, чтобы прослыть рыцарем, уже было мало иметь оружие, боевого коня, физическую силу, профессиональное мас­терство, личную храбрость. Необходима была воля и дисциплина в следовании нравственной норме, принятие которой обозначалось соответствующим инициационным обрядом — ритуалом посвящения в рыцари.

Соединение особого образа жизни и профессионализма с этической миссией и социальной программой и превра­щало воина в средневекового рыцаря. Союз отваги и муд­рости, физической силы и культа справедливости.

Разумеется, в действительной жизни все обстояло не так гладко, как на бумаге. В истории рыцарства немало позорных страниц. Тем не менее самосознание рыцаря оказалось прочным, способным преодолеть рубеж средне­вековья и, следуя неведомыми для нас путями подсоз­нания и извилистыми тропами семантики, войти составной частью в систему ценностей, которой мы стараемся придерживаться и по сей день. Быть может, именно в этом и состоит та коренная причина, в силу которой сред­невековый рыцарь и для нас, сегодняшних людей, граждан мира, лишенного покровов сакральности, прекраснее како­го-нибудь банковского служащего.

КОНЕЦ