карта библиотеки        ФОРУМ "Studia humanitas"

Из всех вопросов теоретической эстетики вопрос о сущности комизма - самый трудный. Почему те или иные вещи, явления кажутся нам “смешными”? Какой общий закон управляет тем своеобразнейшим душевным движением, которое вырывается наружу в судорожном акте смеха? Условия, его вызывающие, так же различны, как его проявления - от дикого хохота каннибалов во время погрома до тени улыбки, скользящей по серьезному лицу. Чем связать воедино это огромное богатство фактов душевной и физической жизни? Долгое время попытки цельного объяснения оставались безуспешными. Создавалось множество теорий, каждая оказывалась более или менее подходящей к большому количеству случаев, но негодной для целого ряда других. Теперь задача разрешена, и можно узнать причину прежних неудач: тайну смеха искали не там, где надо. Ее старались найти в душе отдельного человека, в переживаниях индивидуума и, большей частью, именно современного индивидуума, каким он сложился в основе многих тысячелетий культуры; а следовало искать гораздо глубже и гораздо шире...

Два мыслителя, превосходно дополняющие один другого, помогут нам через все препятствия добраться до святилища богини смеха и сорвать покрывало с ее столь загадочной, хотя и столь знакомой нам фигуры.

Один - Людвиг Нуаре1, глубокомысленный немец с французской фамилией. Это великий ученый, впервые разъяснивший происхождение человеческой речи, революционер филологии. Он дает нам руководящую идею, общий принцип для решения вопроса. Тяжеловесный и серьезный, он не останавливается специально на исследовании смеха и комизма; он бросает на него один взгляд, но взгляд гения.

Другой - Анри Бергсон, остроумный француз с немецкой фамилией. Это замечательный философ, отъявленный реакционер, в своей области самый талантливый защитник отживающей метафизики. Очень образованный, тонкий диалектик, он умело пользуется научным материалом, группируя все неясное и темное в человеческом опыте так, чтобы создать из этого крепость для философской реакции. Вопросом о смехе он занимается в специальной работе, полной искусного анализа и блестящих обобщений. Взгляд Нуаре на сущность смеха ему вряд ли даже известен; и, наверное, он был бы мало польщен, если бы узнал, что все его выводы, позволяющие легко и быстро обозреть царство смеха, мы подчиним одной общей идее, которую дал Нуаре.

Впрочем, подобные вещи бывают нередко. Ведь и сам Нуаре, последователь философии Шопенгауера, едва ли был бы польщен, если бы узнал, как его теория происхождения речи обращается в одну из опор научно-социалистического мировоззрения... Но это относится уже к другому вопросу, о котором мы побеседуем, может быть, в другой раз. А пока - вернемся к сегодняшней теме и начнем с Бергсона.

Первое, что улавливает его анализ, это - социальный характер смеха.

“Комическое, - говорит Бергсон, - не доставляет удовольствия в одиночестве. Для смеха как будто требуется эхо. Вслушайтесь в него: он не звук членораздельный, ясный и определенный; он словно стремится к тому, чтобы продолжаться, перекатываясь от одного к другому; он начинается со взрыва, за которым следуют раскаты подобно грому в горах. И, однако, эти отзвуки не должны идти дальше до бесконечности: они могут распространяться в каком угодно широком, но всегда замкнутом кругу. Наш смех есть всегда смех групповой. Вам, может быть, случалось в вагоне или за общим столом отеля слушать, как путешественники рассказывают друг другу истории, которые для них, очевидно, забавны, потому что вызывают у них живой смех. Вы смеялись бы, как и они, если бы принадлежали к их обществу. Но так как этого нет, то у вас не оказывается никакого желания смеяться. Одного человека спрашивали, каким образом на него могла не произвести видимого впечатления проповедь, которая всех остальных присутствующих довела до слез; от отвечал: “Я не из этого прихода”. Такая точка зрения была бы еще гораздо более верна, если бы дело шло о смехе. Смех, даже самый свободный и открытый, всегда предполагает скрытую мысль о чем-то вроде соглашения, почти что сообщничества с другими лицами, реальными или воображаемыми, участвующими в этом смехе”. И далее автор приходит к выводу:

“Чтобы понять смех, надо рассматривать его в его естественной среде, которая есть общество...”.

Насколько это правильно, - всякий легко может проверить по личному опыту. Всякому знакомо то чувство неудовлетворенности, которое порождает в человеке невозможность поделиться с другими впечатлениями комического; самый смех звучит фальшиво и неестественно, как только человек замечает, что некому смеяться вместе с ним.

Но социальность является только первой характеристикой смеха. Другую существенную черту его Бергсон определяет, как бесчувственность или “временную анестезию сердца”.

“Чувственность более всего враждебна смеху. Нельзя, конечно, отрицать, что мы можем иногда смеяться и над человеком, который внушает нам, например, сострадание или даже любовь; но только тогда эта любовь, это сострадание должны умолкнуть на несколько мгновений в нашей душе. Существа, одаренные только чистым интеллектом, вероятно, не могли бы плакать, но еще иногда, может быть, способны были бы смеяться; напротив, души неизменно чувствительные, постоянно вибрирующие в унисон с жизнью, непосредственно на все отзывающиеся, никогда не знали бы, не могли бы понять смеха. Попробуйте на минуту живо заинтересовать всем, что другие говорят и делают, действуйте мысленно заодно и чувствуйте заодно с ними, дайте неограниченно развернуться вашей способности сочувствия; и вы увидите, как самые незначительные и неважные вещи сразу, точно от прикосновения волшебной палочки, приобретают вес и значение, и все получает окраску серьезности....

Ясно, что тут речь идет именно о социальном чувстве, о симпатии. И по существу, указание верно, его подтвердит всякий, кто умеет наблюдать хотя бы только свою душу. Предположим, например, что на тротуаре гололедица, и вы видите, как на особенно скользком месте один за другим падают прохожие. Для человека с нежной, отзывчивой душой это вообще вовсе не смешно; для хулигана нет зрелища более веселого. Но вот идет важный господин в дорогой шубе; ваши глаза демократа направляются на него с невольной, бессознательной враждебностью. Он падает, как прочие смертные, - и у вас неожиданно вырывается смех; в следующее мгновение смех обрывается, и вам стыдно: социальное чувство вступило в свои права. Но если прискорбное приключение постигает также близкого вам человека, или ребенка, или просто симпатичную на вид особу - чувство комизма ни на один момент не находит места в вашем сознании. Симпатия, социальное чувство подавляют комизм, и смех возможен лишь постольку, поскольку их нет, или они временно замирают.

Но ведь смех социален? Да. Его социальность связывает общим чувством тех, кто вместе смеется. И более того: лучшая почва для смеха - это враждебность, борьба. Родство смеха и гнева непосредственно понятно каждому. Смех - могучее, жестокое оружие в социальной борьбе. Смех Ульриха фон Гуттена поражал врагов не хуже меча, которым также хорошо владел этот потомок рыцарей. Смех Гейне ранил, как тонкая, острая шпага в руках искуснейшего фехтовальщика. А смех Щедрина...

“В смехе, - замечает Нуаре, - есть что-то демоническое и загадочное, - порождающееся во всяком постороннем тревожное, беспокойное чувство. И не случайно очертания рта при смехе напоминают радостное оскаливание зубов хищника при виде беззащитной добычи...”.

Представьте себе толпу первобытных дикарей, которые только что выдержали ожесточенный бой, и с огромными усилиями одержали победу. Враги частью разбежались или перебиты, частью раненые или связанные находятся во власти победителей. Но коллективное боевое возбуждение не может сразу исчезнуть. Его остатки находят себе исход в коллективных звуках - в диком, радостном смехе толпы.

“Открытый, веселый смех, - говорит Нуаре, - происходит от того оскаливанья зубов и вырывающихся при нем криков удовольствия, коллективно ощущаемого удовлетворения, которые выступали тогда, когда племя или толпа победоносным усилием одолевали врага... То же коллективное чувство превосходства выражалось и в сардоническом смехе, этом дьявольском зубоскальстве, которое вызывает у столпившихся людей вид жестоких страданий связанного влага, его судорожного напряжения, выворачивающихся суставов, тщетных усилий избавиться от муки”.

Здесь - начало смеха, здесь - его объяснение. Его субъект - коллектив или группа; его объект - враг или добыча, вообще существо, исключаемое из социальной связи; его содержание - ощущение превосходства. И по всей линии развития, от первобытно-грубых форм смеха до самых мягких и культурных, легко проследить эти три момента.

А анализируя различные виды комического, Бергсон обнаруживает в них одну, как он полагает, постоянную черту, и формулирует ее так: комично все то в людях, их действиях и свойствах, что вызывает в нас представление о механичности, неуклюжести, отсутствии жизненной гибкости и приспособляемости. Для полноты и гармонии в жизни общества, ему необходимо, чтобы его члены обладали пластичной организацией, легко и свободно изменяющей свои проявления, сообразно условиям, и творчески управляющей этими условиями. Недостаток такой пластичности общество преследует и наказывает посредством смеха.

Почему, например, может показаться смешным, если человек, который быстро шел, вдруг спотыкается и падает? Потому, что в этот момент его тело подчиняется не воле, а механической инерции, которая продолжает движение головы и корпуса, когда ноги остановлены препятствием. Почему смешны реакционные, допотопные взгляды? Потому, что их сохранение означает душевную неподвижность, недостаток способности к развитию. Почему смешит каламбур? Потому, что применение одной и той же комбинации слов в двух, весьма удаленных одно от другого, значениях обнаруживает недостаток гибкости нашего языка, скрытую механичность наших способов выражать свои переживания.

Путем таких сопоставлений Бергсон находит ту же самую подкладку в различнейших комических эффектах, сводя их в несколько рядов.

Комизм уродства. Резкое, крайнее уродство не смешно, а отвратительно или страшно. Комично лишь уродство умеренное, а именно такое, которое нормальный организм может воспроизвести своим усилием; например, смешным кажется лицо, похожее на гримасу нормального лица. Причина та, что оно воспринимается, как неподвижная, застывшая гримаса; лицо как будто лишено гибкости, и, сложившись в гримасу, неспособно уже вернуться к нормальному виду. Карикатура, по мнению Бергсона, смешит тем, что она улавливает и подчеркивает в человеке, в его лице и фигуре свойственную ему неисчезающую гримасу. Элементы уродства, от которых он не может никогда отделаться, обнаруживая тем недостаток органической гибкости.

Комизм повторения. Два лица, нисколько не смешные в отдельности, вызывают вместе чувство комизма своим чрезмерным сходством. Они наводят на мысль о механическом воспроизведении, посредством, например, отливки по одной модели. Нисколько не смешной жест оратора при частом повторении кажется комичным: в нем выражается скрытый автоматизм говорящего, он напоминает заводную игрушку, повторяющую одни и те же движения, и т.п.

Отличительную черту комических характеров составляет упрямая ограниченность, ведущая к повторному, как бы автоматическому применению одной и той же точки зрения, одних и тех же приемов мысли и действия в самых различных обстоятельствах, требующих соответственно несходного приспособления. Например, городовой, вытащив голого утопленника и приведя его в чувство, спрашивает у него паспорт. Коммерсант-рекламист, приехавши в один город и узнав, что в окрестностях имеется погасший вулкан, с негодованием восклицает по адресу жителей: “У них был вулкан и они допустили, чтобы он потух” и т.п.

Мы не последуем дальше за Бергсоном. Легко видеть, что с его “принципом комического” не все благополучно. Где найдем мы больше автоматизма и повторения жестов, чем в картине военного строя; а разве она комична? Значение ритма и рифмы в стихах сводится к эффектам звукового, т.е. для нас “механического” повторения; а разве ритм и рифма смешат нас? Но принцип Нуаре сразу нам все разъясняет.

Механичность, автоматизм, недостаток гибкости свойственны безжизненным вещам и низшим формам жизни; когда мы наблюдаем то же самое в людях, их действиях и словах, то они получают для нас, следовательно, окраску чего-то и чуждого и в то же время низшего: на мгновение, по крайней мере, они исключаются из ощущаемой нами социальной связи, причем непосредственно чувствуется наше превосходство над ними: все элементы смеха, как их установил Нуарэ.

Хохот насильника, наслаждающегося мучениями жертвы, заключает в ссбе все эти элементы; и их же мы найдем в легкой улыбке, которую вызывает у нас наивный вопрос ребенка: та же схема, при бесконечном смягчении формы. Наивность вопроса как бы исключает ребенка из коллектива сознательных людей и напоминает о превосходстве этого коллектива: легкий призрак победного торжества без борьбы. Автоматизм армии не порождает ощущения нашего превосходства; поэтому он не комичен. Живое непосредственное сочувствие не допускает исключения из социальности; поэтому оно враждебно смеху.

Вот католический святой, который без лампы читает до глубокой ночи - при свете своего сияния святости. Этот образ в итальянском крестьянине вызвал бы благоговейное чувство, в старинной схоластике - желание дедуктивно выяснить вопрос, какими свойствами обладает свет ореола святости. Для нас этот образ комичен. Почему?

Это - мягкий отблеск торжества нашего культурного коллектива, его победы над враждебным ему, но отжившим и уже бессильным религиозно-материалистическим мышлением...

Не случайно все прежние революции в Европе, в том числе и наша первая, 1905 года, сопровождались взрывом юмористики. Тут по существу - та же схема, в какой Нуаре нарисовал начало смеха: остатки коллективного боевого возбуждения - источник смеха; низверженный враг - его объект; и ощущение превосходства силы - его содержание. И понятно, почему не было такого взрыва смеха в последних революциях: слишком истощены были силы народов невиданной войною, и не было уже таких избытков боевого возбуждения, - сколько его оставалось, все было нужно для другого...

* Печатается по публикации в журнале “Молодая гвардия”, 1923. № 2.

1. Нуаре (Noire) Людвиг (1829-1889) - филолог и философ. Подробно о его влиянии на Богданова см. : Уайт Дж. От философии к всеобщей организационной науке: источники и предшественники А.А.Богданова // Вопросы философии. 1995. № 8.