— Это иррационально.
— Но меня зовут Ирра.
— Вас зовут с двумя "р"?
— Меня зовут Ирра.
— "Иррационально" я бы написал с большой буквы в вашу честь.

Для симметрии было десять часов, десять минут. Санки перерезали пьяного, дети похоронили его, орудуя лопатками. В соседней квартире давали "Золушку" Россини.
— И вам действительно столько лет? — спросила Ирра. — А фамилия у вас доисторическая Додостоевский.
— Можете звать по имени.
— По какому? Он сказал.
— По такому лучше не звать.

Гаражи, сооруженные из лифтов, потому что. По трамвайной линии прошел последний трамвай, а потом пошел поезд.
— Там поезд, — показала Ирра в окно.
— Бывает, — ответил Додостоевский.
— Поезд, — повторила она. И пока состав окончательно не исчез, она смотрела на это чудовище.
— Почему-то поезд, — сказала она в третий раз.

Она попросилась спать, он принес ей подушку, и она заняла всю постель. И он занял всю постель.
— У нас ведь дружба, — смутилась она.

За это время наступил новый год. Кошка ругалась плохими словами, и не наступало утро.
— Принеси, пожалуйста, попить, — попросила.
— Ты же с краю.

Она его не убила за это. Она встала, сама попила и заодно сделала наоборот.

Додостоевский тут же заснул, у него изо рта потекла слюна — большая редкость, — которая капнула на открытую книжку Кузмина, тоже большую редкость, на один из пятисот экземпляров '"Леска". Капля посидела-посидела на мелованной бумаге (какой разврат для двадцать второго года!) и впиталась. За стеной закричал грудной ребенок: "Уа-йльд, Уа-йльд".
— Ты слышишь, — сказала она. Он не откликнулся.
— Ты слышишь, что он кричит? — повторила Ирра.
— Что, поговорить хочется? — сказал он сонно.
— У тебя это было когда-нибудь с мужчиной?
— Нет.
— А кто любил Ганимеда? Зевс?
— Он всех любил.

Может быть у подъезда стояла лошадка-девушка, а может быть такси.
— А этот твой друг Тоестьлстой, о котором ты говорил, с ним было?
— Я разве говорил? Даже если он Тоестьлстой, это ничего не меняет, может быть, поспим.

Их расстреляли спящих длинной очередью: газами, скопившимися в водопроводной трубе. Они встали одновременно, два милых мертвеца, и расхаживали по комнате до первых петухов, точнее до первых трамваев. Она просто так показала фиг и спросила:
— Фиг — это не международный символ?
— Нет, — ответил он, — голуби — это международный символ.
— Я хотела бы, чтобы ты мне сразу объяснил насчет пластинок, расскажи мне про дорожки и про то, как там воспроизводится музыка. Например, если мы сразу все умрем, например, на войне, и если потом когда-нибудь найдут кусочек пластинки, ведь не поймут, что это такое, скажут, что это такая порода или еще что-нибудь. Я уже кое-что поняла насчет кораблей, почему они не тонут, теперь осталось насчет пластинки.
— А у тебя что было до меня?
— Был один мальчик, а потом оказалось, что он — альфонс.
— Но не Доде?
— Не Доде, и даже не испанский король Альфонс II. И насчет самолета тоже. (В небе, например, показалось.) Это самолет? — спросила Ирра.
— Это не самолет. —
Мне тоже так кажется.

Они рассматривали эту вещь в небе, она, конечно, напоминала самолет, но в то же время и не напоминала.
— Это самолет, — сказал он и отвернулся от неба.
— Почему ты так думаешь?
— Стоит только усомниться в том, что это самолет, и начинаешь сомневаться во всем остальном. Там на горизонте должен светиться дом. Видишь его?
— Но это не дом, — сказала она.
— Правильно. Поэтому то, что мы видим в небе, — это самолет, а на горизонте — дом.
— А в сперме тридцать миллионов сперматозоидов, да?
— Может быть, не помню сколько, это нужно спросить у какого-нибудь малыша. Они роются по разным справочникам и знают, сколько сперматозоидов, сколько яйцеклеток, что такое половой акт.
— И тебя это не удивляет?
— Меня удивляет, почему по реке плывет топор.
Повсюду были скрепки, они блестели и скрепляли все подряд. На стуле стоял мясной компот, на полу лежал медвежонок, она взяла его в постель и обнимала так сильно, что у него оторвалась лапка, и она вздрогнула от омерзения, и медвежонок упал и прилип к полу.
Она спросила, как его дразнили в детстве, он ответил: "Додо". Она спросила, знает ли он, что по-французски это обозначает бай-бай, он ответил, что знает. Она спросила, нравится ли ему с ней бай-бай, он ответил, что нравится. Она спросила, можно ли и ей так называть его, он ответил, что можно. Она выглянула на балкон, а там шли: пеших 50 тысяч, да плясцов 100 человек, да коней простых 300, да обезьян за ними 100, да блядей 100, а все гаурыкы, что обозначает девушки.
—Можно съесть макароны с сыром, — предложила Ирра,— так они невкусные, а сыром одним все равно не наешься.
— Ты так много говоришь, как будто у тебя есть сыр.
— Если бы он у меня был, я бы не задумываясь съела его вместе с макаронами, если бы они у меня тоже были.,
— Уже можно одеваться.
— Но ты же меня не любишь, — сказала она.
— Не лежать же из-за этого все время в постели.
— Тогда, конечно, можно одеваться.
— Но ты же меня тоже не любишь, — сказал он.
— И куда же ты пойдешь одетый? — спросила Ирра.
— Пойду посмотреть, что вокруг растет.
— А мне что делать?
— Слушай, если ты не знаешь, что тебе делать, делай то же самое, что делаю я. Я одеваюсь — и ты одевайся. Я выхожу на улицу — и ты выходи. Я иду по своим делам
— и ты иди по своим делам. Я сплю с другой женщиной
— и ты спи с другим мужчиной, поняла?
— Я поняла. Тогда я тоже пойду и посмотрю, что вокруг растет.

Для этого необязательно было выходить на улицу, потому что все было видно из окна. До самого горизонта постройки располагались так, что не мешали друг другу, и можно было смотреть на каждую в отдельности. Неожиданно он сказал про солнце, и ей было приятно, что он его заметил, потому что она его заметила еще раньше. Трамваи шли друг за другом как исключения: сначала стеклянный, потом оловянный, потом деревянный; потом Додостоевский сказал:
— У меня сегодня много дел, кроме того — одна деловая встреча, ты можешь пойти со мной, но только ведь ты будешь там шутить.
— Я не буду, — сказала она.
— И пожалуйста, никаких "Додо".
— Что же мне тебя по имени-отчеству называть?
— Да, лучше по имени-отчеству.
— Тогда, может быть, ты меня тоже будешь называть по имени-отчеству?

Он посмотрел на нее издалека, она стояла в его тапочках, в его рубашке, в своих колготках, в его комнате. Видимо, сейчас он ей не нравился, и она хотела, чтобы он называл ее по имени-отчеству. Он подумал, что сейчас что-то должно случиться, но все равно назвал. Она спокойно пропустила это мимо ушей и спросила:
— Ты будешь есть картошку? Он испугался этого вопроса.
— А ты? — спросил он.
— Я тебя первая спросила.

Тогда он понял, что все хорошо, и сказал, что будет. Картошка была, чай был, кофе (если с молоком, то было, если без молока, то был), но не было ни того, ни другого. Недолго говорили про картошку и про соль. "Соленая?"
— "Нет, недосоленная". — "А мне кажется вполне соленая, но ты можешь посолить, дать тебе соль?" Очень быстро прошел день, и Додостоевский стал собираться. Она еле-еле ковырялась, и он насильно натянул на нее платье. Он совершенно правильно застегнул его, и она догадалась почему.
— Я знаю почему, я все знаю.
— Еще одна минута, и я уйду один.

Наконец, они вышли. Около светофора играла музыка, было очень много народу. Люди стояли все вместе большой толпой, и никто не приглашал друг друга танцевать. Машины разбрызгивали холодную грязь и уезжали.
— И что ты скажешь на деловой встрече? — спросила Ирра.
— Скажу, что мне очень приятно и что я хочу выпить, чтобы сохранить память о ней.
— А потом что ты сделаешь?
— Потом я подам руку, чтобы мне ее пожали, и улыбнусь.
— А я что буду делать?
— Ты будешь стоять с краю и смотреть.
— А если я рассержусь?

Он поторопил ее, и они успели сесть в автобус. Сначала впереди шла трамвайная линия, и он забыл, что едет в автобусе, и думал, что едет в трамвае, поэтому, когда линия кончилась, он от резкого тормоза повалился вместе с другими пассажирами, но вовремя вспомнил, что все хорошо, что это не крушение и что он едет в автобусе. Она же сидела и, может, поэтому сказала:
— Дурацкий трамвай, так болтается.

Он увидел впереди рельсы и подумал, что она права, трамвай был трамваем, автобус — автобусом.

Они уехали на восток города, там уже не было рельсов, автобус долго пробирался сам по себе и остановился в месте не очень красивом. Напротив остановки стоял киоск, в котором продавали. И дом, в котором. Наверху была вывеска, там не горели крайние буквы, но так было тоже понятно: "остиниц". Там им подарили подарки: ей — маленькую шоколадку, ему — значок.
— Ты довольна? — спросил он.

В комнате было много яичной скорлупы, стены художественно потрескались, чулки художественно поехали, но их не облупили, но их не зашили, в окно была видна остановка, и к ней подъезжал автобус, на который они не успели, и еще один, на который не успели, и последний, на который, слава богу, успели. — Слава богу, успели, — сказала Ирра, когда они сели и автобус затрясся.
— Ну и как тебе этот человек? — спросил Додостоевский.
— Мне кажется, он хороший, но он не тот твой друг?
— Конечно, не тот. Это же была деловая встреча.
— По-моему, он больше всего обрадовался, когда сказал, что хочешь выпить за встречу.
— Тебе так показалось?
— А когда ты сказал, что главное, чтобы остались приятные воспоминания, он сразу все выпил.
— Ты это видела?
— Я же сидела посередине.
— А ты, кстати, очень много курила.
— Он много смотрел в окно.

Они посмотрели в окно и вместо того, чтобы увидеть пейзаж, увидели самих себя в стекле, и это была правда. А когда вышли из автобуса, то увидели пейзаж, и это тоже была правда. Он потрогал ее руку под рукавом, и она сказала, что не надо, что очень холодно, и он спросил: когда же? и она ответила: когда будет тепло, и тогда он сказал: значит, летом? и она тоже подумала про лето, но ничего в ответ не сказала.
— Ничего я сегодня не успел, — под ногами была галька, как будто это был берег моря.
— Конечно, ведь это большая роскошь ехать на автобусе по трамвайной линии.
В подъезде было неловко перед бабкой.
— Ну давай завтра никуда не пойдем.
— Я же сказал, у меня много дел, я сегодня половину не успел.
— Но разве сию секунду ты не хотел сказать то же самое: "Давай завтра никуда не пойдем"?
— Не грусти, — сказал он, — может быть, мы никуда и не ходили.
— Тогда сегодня — это уже завтра.

Стали придумывать, что бы опять съесть. Опять решили картошку, опять соленая, недосоленная. Не так далеко горел костер, на него хотелось смотреть. Все остальное поменяло названия: деревья — на что-то, дом — на что-то, тапочки — на сапоги.
— Уходишь? — спросил Додостоевский. Ирра сделала несколько шагов и ушла от него далеко, и когда вернулась оттуда, то устала и заплакала. — Ты плачешь, не понимаю? Ты почему плачешь? В этом противном костре сгорели палки, кульки, острые ножки. Вокруг него ходил вор, но даже ему было нечего своровать, потому что он был не дурак. Еще работало метро, и можно было влезть в одно ухо и вылезти из другого.
— Ты зачем надела сапоги?
— Я еще успею, еще работает метро.
— Хочешь уехать?

Она влезла в одно ухо и вылезла из другого, мама как раз спала и не слышала, как она открыла дверь, поэтому не заплакала и не умерла. Она умылась, легла в постель, а дальше уже начиналось шоссе. По нему ползли жуки. И в канавах, и во всей окрестности не было ничего хорошего. Собаки стояли и что-то напоминали. Занавеска, закрывающая окно машины, была прожжена утюгом по трафарету, а может, это был бракованный носовой платок. Все оставалось на своих местах: жуки, собаки и машины. И даже нельзя было узнать время. "Ну, сколько сейчас времени?" — "Часы стоят." — "Они же идут". — "Идут на месте". А дальше уже было то, что напоминало лес. В лесу кто-то курил, и дым поднимался из-за макушек деревьев и уходил в небо. Это был март. Потом наступил апрель, май и все остальное, и наступил следующий год, и все опять было на своих местах, только все уже было не так интересно: ну жуки, ну собаки, ну лес.

Она проснулась у него в комнате, а он проснулся у нее в комнате, поспали еще минуту, и она проснулась у себя в комнате, а он опять не у себя, кажется, опять у нее. Тогда еще поспали минуту и уже проснулись вместе в одной комнате — у него. Она первая сообразила, что она у него, и вставать расхотелось. Следом за ней он сообразил, что она у него, и вставать ему тоже расхотелось. Тогда они сделали усилие над собой и опять заснули. И она проснулась у себя одна, и это было самое приятное. Ему стало обидно, что ей так уж приятно, и он еще глубже заснул. И дальше за шоссе была железнодорожная линия. Вдоль нее снег имел фактуру мрамора, женщина в желтой телогрейке ходила по шпалам и протирала этот мрамор тряпкой. По этой линии не ходили поезда, которым говорят: до свидания, а ходили электрички, которым говорят: пока.

Желающие опубликовать свои работы (статьи, дипломные, рефераты) в библиотеке, присылайте их на [email protected]!