Они сидели на кухне и ели то, что было. Когда То­естьлстой сказал Додостоескому, что они с Иррой поже­нились, Додостоевский сказал: "Поздравляю". Когда Тоестьлстой спросил Додостоевского, не может ли он перейти жить на кухню, Додостоевский ответил, что не может. Когда Тоестьлстой сказал ему: "Нас же двое", Додостоевский сказал ему: "Нас тоже двое". Тоестьлстой сказал Додостоевскому: "Что ты хочешь?", Додостоевский сказал Тоестьлстому: "А ты что хочешь?", То­естьлстой сказал Ирре: "Что ты хочешь?", Ирра сказала Тоестьлстому: "А что ты хочешь?", Ирра сказала До­достоевскому: "Ну что ты хочешь?", Додостоевский ска­зал Ирре: "Ну а ты что хочешь?"

На кухне появились "Ахашени", розы и абрикосы. В комнате, как из другой оперы, появилась бутылка водки. Было лето, но абрикосы и розы были такой редкостью для кухни даже летом, что поэтому скорее была зима. Бутылка водки не была редкостью для комнаты, и мысль о времени года в комнате вообще не приходила. Значит, в общем была зима. Они разделились на пары: Ирра с Додостоевским были в комнате, но Ирра с Тоестьлстым была и на кухне, значит, получалось, что их все-таки четверо. Но зато, когда они объединялись в кухне, их опять становилось трое. Из окна комнаты было видно почти небо, освещенное почти солнцем. И как же все было неграмотно оформлено. Ирра, пристающая к До­достоевскому со своими дурацкими вопросами: "Ну, по­чему ты на мне не женился?" - "А ты этого хотела?" - "А ты этого хотел?" - "А ты что не видишь?", - была неграмотно оформлена. Вываленный в снегу, если это была зима, в пуху, если это было лето, пьяный был не­грамотно оформлен. Лужа с поднимающимися алко­гольными испарениями была неграмотно оформлена. Ирра сказала Додостоевскому, что все это ужас какой-то, что он допотопный, что такие, как он, давно вымерли, он доисторический. Додостоевский сказал ей: "Иди к нему, ну правда, он уже давно ждет".

И чтобы это было скорее, она не пошла пешком, а села в поезд. Поезд проехал по корридору с грязными ботинками в углах, проскочил мимо дверей сначала в ванную, потом в туалет и направился прямо на кухню. "Ты что так долго?" - спросил Тоестьлстой. Там была застеленная, такая жалкая раскладушка. "Я не долго, - сказала Ирра, - с ним ведь тоже надо побыть". - "Пусть идет сюда", - сказал Тоестьлстой. "Тогда я пойду его позову", - сказала она. И чтобы не идти пешком, и чтобы туда было еще быстрее, чем сюда, она села в поезд, который мчался с такой скоростью, что все осталось внизу. Внизу были малюсенькие-премалюсенькие бо­тинки, размазанные от огромной скорости вешалки и двери, конечно, это был не поезд, а самолет. И когда Ирра приземлилась точь-в-точь у кресла, где сидел До­достоевский, он даже вздрогнул. "Пойдем туда", - сказала она. "Сейчас приду, иди пока". - "Нет, я с тобой". - "Что ты со мной, что ты со мной", - крикнул он. И она стала удаляться от него, но на каком-то таком транс­порте, что опять оказалась рядом с ним и даже за его спиной. "Ты же меня не любишь", - сказал он. "А ты меня?" - спросила она. "А ты меня?" - спросил он. Почти небо стало просто небом, потому что почти солнце зашло. За горизонтом была точно такая же местность, за которой был горизонт, за которым была точно такая же местность. "Я-то тебя люблю", - сказала она. И по этой местности ходили животные, про которых были даже стихи: про слоненка, про жирафа, про крысу и про кенгуру. "Жалко, что ты меня не любишь", - сказала она.

Все предметы в комнате захотелось сразу же поце­ловать и потом сразу же после этого убить. Самые пре­красные предметы были пластмассовые. Пластмасса, эта "дрянь какая-то", все же была творением человека, а не е г о. Какая же она была противная, ничего себе, какая же она была несеребряная и незолотая, она была искусственная, она была исключением, она была не оловянной, не деревянной, она была именно стеклян­ной, потому что стекло было тоже творением не е г о. В общем, она разбила стекло. "А ну-ка пойди сюда, - сказал Додостоевский, - сейчас у меня поедешь обрат­но". Он выставил ее из комнаты, и на этот раз она не села в поезд, а пошла пешком, чтобы это было не скорее, а наоборот.

Все остальное было грамотно оформлено: блевотина с рассыпанными по ней осколками стекла была наутро вырезана Додостоевским вместе с пластинкой линоле­ума и грамотно оформлена; покойник был грамотно оформлен в гробу; побитые машины были грамотно оформлены французским скульптором Арманом. Это и козе понятно. Аминь.

Немного покачивало. Проводница выдала условное белье за рубль. Постелили и легли. Додостоевский, что­бы спать, Тоестьлстой, чтобы не спать. Сразу же поя­вились комары, чтобы кусать. "Ну, кого кусают комары, когда людей нет? То есть когда они не кусают, тогда они что?" Ирра вышла из ванной и вошла в комнату. "Ты что, - спросил Додостоевский, - ко мне спать?" - "Нет, не спать". - "Если не спать, то иди на кухню, я-то буду спать". То есть если даже для простейших (для комаров) существует прерывность во времени (не кусают, а что?),то для более сложных (для людей) тоже, может, сущест­вует эта прерывность (не живут, а что?)
- Можно я с тобой посижу? - спросила она и села.
- Ты уже села, что же ты спрашиваешь.
- Додо, - сказала Ирра.
- Слушай, - сказал он, - нехорошо, ты вышла замуж. Теперь будешь обманывать.
- А раньше что было, хорошо?

Она легла рядом с ним. Он нашел глазами окно и стал смотреть изменяющийся все время пейзаж. Проводница стала разносить условный чай, постучала и к ним, но они не открыли.

За окном был целлофан, который был вместо тумана, который был вместо целлофана, а за ним в натуральную величину сидела птичка и пела. Она пела "пи-пи", и это было непонятно, кто она такая, а за ней летала чайка, из которой потом получилось пять чаек, из которых по­том получилось десять чаек, из которых потом полу­чилась одна чайка, и действие этого механизма было тоже непонятно, а за ними (перед ними) плыл теплоход, который не тонул, а на нем вместо ста человек, которых не было, были два человека, которые как раз не разго­варивали, а что?

Ночью целлофан стал активизироваться, он натя­нулся и из него пошел дождь.
- Я сейчас приду, - сказала Ирра Додостоевскому. Она вошла в кухню, Тоестьлстой не спал, он сидел на ракладушке, читал какую-то книжку и ел яйцо.
- Рассказ профессионально сделан, - сказал он, - и яйцо профессионально сделано, но яйцо сделано про­фессиональнее.
- Ты сегодня обойдешься без меня? - спросила Ирра.
- А ты что хочешь опять к нему?
- Я еще немного побуду с ним, ладно?
- Иди, - сказал Тоестьлстой, - тогда я буду спать.

У Додостоевского был выключен свет, Ирра вошла и включила свет.
- Ты зачем включила свет?
- Я хочу при свете.
- Что ты хочешь при свете, - крикнул он, - что значит при свете!
Он сплюнул на пол. Ирра выключила свет и села.
- Что ты молчишь, - сказал он, - так тоже нельзя.
- Я не молчу, - сказала она.
- Ну, ложись тогда, раз пришла, я не знаю, что делать.
- Я завтра у тебя уберусь, - сказала она.
- Давно пора, - сказал он.

Она легла на его место, а он лег на ее место. Потом они поменялись местами, и она легла на свое место, и он лег на свое место. Потом они легли на одно место - на его, потом они легли оба на одно место - на ее. Потом само понятие "твое место", "мое место" исчезло, а как только исчезло, "места" перестало хватать. И тогда местом стало все более или менее подходящее. Он вклю­чил свет, и она сказала: "Зачем ты включил свет, вы­ключи". - "Я хочу на тебя смотреть", - ответил он. Она спросила: "Тебе приятно на меня смотреть?" - "Очень приятно", - сказал он, - а тебе что, тоже приятно?" - "Очень приятно, - ответила она. "Что тут может быть приятного, никак не могу поверить, что ты меня лю­бишь". Она указала туда, где была красота.
- Да, - сказал Додостоевский, - красиво, то есть уровень есть. - Там было еще метров сто пятьдесят красоты над уровнем моря, и там в тумане, как в тумане, передвигались люди. - Ты отвлекаешься, - сказал он,
- и забываешь, что надо делать.

Отвлекал шум, который доносился снизу: катеров, если внизу было море, машин, если внизу было шоссе. Наконец, если катера, то встали на якорь, если машины, то - на прикол. Их заменили самолеты, и шум перешел вверх, на потолок, который мог быть небом, которое могло быть потолком. "Сколько звезд, - сказала Ирра,
- так красиво, что у меня ничего не получается". - "Я говорил, что в красоте жить нельзя, что ничего не по­лучится". И Додостоевский укрыл ее с головой одеялом, которое было теперь потолком, который был небом, ко­торое было одеялом. "Так хорошо?" - спросил он. За несколько часов уровень воды снизился, а уровень кра­соты не поднялся, а тоже снизился. Стало светать. Все стало белесым: катера - машины - самолеты. "А мо­жет, я пойду кататься на лыжах". - "На лыжах ты ка­таться не пойдешь". Стали видны лыжни, если на воде, то от водных лыж, если на снегу, то от простых. "Еще пять минут", -, сказала она. "Ну, давай же", - сказал он. И наконец стало пусто: улетели все самолеты, разъ­ехались машиньт, лыжники и катера, красота стала ниже всякого уровня. "Ты меня любишь?" - спросил он. "Что?" - сказала она. "Скажи, что ты меня любишь". - "Какой ты разговорчивый", - сказала она. Он сжал ей шею, и ей стало больно. "Ты хочешь меня задушить?" - спросила Ирра. "А ты этого хочешь?" - "Не сейчас", - сказала она.
- Оденься, - попросил Додостоевский.
- Но почему?
- Оденешься ты или нет!

Она оделась. "Ты хочешь, чтобы я ушла?" Он подал ей сумочку. "Но я тебя люблю, - сказала, - я тебя люблю методом исключения: то есть ты мне не нравишься, ты меня не понимаешь, я тебя не понимаю. Остается только одно, потому что, если не люблю, то что? Понимаешь?"
- "Понимаю, но метод неправилен. Иди". Она вышла. И дальше уже за дверью был фон: холодильник, посуд­ные ящики, спящий на горизонте Тоестьлстой. Она села на стул и стала частью фона.

Утром было солнце. При чем тут солнце. Можно сходить в магазин или у нас все есть? У нас все есть, кроме всего.
- Т.е., - сказала Ирра, - давай больше не попадаться Додостоевскому на глаза.
- Ты что с ним поссорилась? - спросил он.
- Можно оставить здесь все налги вещи, как будто мы здесь живем, а самим потихоньку уехать.
- А можно взять вещи, как будто мы уехали, а самим потихоньку здесь жить.
- Я сегодня уеду к маме, - сказала Ирра, - хорошо бы и ты тоже куда-нибудь уехал, а завтра мы уже встре­тимся, и уже долго-долго никуда не уедем.
"Ну, и что же ты наврала Тоестьлстому?" - спросил Додостоевский. - "Сказала, что поехала к матери". - "А матери что наврала?" - "Сказала, что поехала к То­естьлстому". - "Ну а теперь мне что-нибудь наври". И наврала ему про первый и второй план. Что все-таки первый план порождает второй, а не наоборот. "То­естьлстой появился только потому, что я тебя так сильно люблю", - соврала она. Первый план - это не норма. Его нормальное состояние именно в его ненормальнос­ти. Она врала, что в первом плане не сидят, не говорят, не едят (может быть, очень сидят или очень говорят), не спят, а что? Получалось, что все, связанное с первым планом, - это не жизнь, а что? И дальше она стала врать, что иногда просто нужно нормально жить, и тогда воз­никает второй план, то есть кухня. То есть лстой. "Я его люблю, - врала она, - то есть с ним все нормально, но если я его люблю, то тогда тебя я не люблю, а что?" Она совсем завралась, сказав, что во втором плане возможны замены, а в первом - нет. Во втором плане одного че­ловека легко заменить другим, несмотря на то, что Тоестьлстой не Пушкин, а другой, а Пушкин не Байрон, а другой. Во втором плане на вопрос: "Это кто такой?"
- ответить можно. "Это кто такой?" - "Это Пушкин".
- "А это кто такой?" - "Это Байрон". - "А это кто такой?" - "А это Тоестьлстой". Перед вами гора Орел, вы видите гору, похожую на орла. Перед вами картина "Портрет неизвестного молодого человека", на картине вы видите неизвестного молодого человека. Перед вами экскурсовод, вы видите дебильного экскурсовода. В первом плане, задав вопрос: "Это кто такой?", можно ответить: "А это Ирра не знает кто такой".

В том месте, где все было для красоты, красоты не было. "Зачем здесь кипарис?" - "Для красоты". - "А гора зачем?" - "Для красоты". Стол, диван, блочный дом были более натуральными, чем "кусок" моря и ки­парис. Словно кипарис был искусственно сделан, а стол вырос сам по себе. Небо и гора были некрасивыми, когда были специально для красоты, но были красивыми, когда входили в интерьер жилого места. Ветер был кра­сивым, если он был, и если он тоже входил в интерьер. Пальмы и сосны были некрасивыми, как на открытках. Южная природа именно для красоты и как бы знала, что она нравится, и поэтому не нравилась. Природа средней полосы - "средненькая", как бы не знала, что нравится, и, может поэтому нравилась.
- Все, - сказал Додостоевский, - все. Хватит сходить с ума. Завтра вернется Тоестьлстой и начнем нормаль­ную жизнь.
- Но я же тебе нравлюсь? - спросила Ирра.
- А ты хочешь мне нравиться?
- Но ты же меня любишь, - сказала она.
- Нет, - сказал он.
Тогда она не заплакала, а что? "И потом что нам делать вместе, спать?" - сказал он. Сквозь "не ры­дания", а что? она услышала, как он рассказывал о ка­ком-то лабиринте. Что он попал в него, и лабиринт был как бы древним, и единственное, что смущало - это свет внутри. Что он дошел до первого тупика и наткнулся там на кучи с дерьмом, и кучи были совсем не древними, а наоборот, и он захотел поскорее выйти. Пошел обратно, запутался. Ему было не страшно, а просто не по себе. Ему попадались окурки и пачки из-под сигарет. Потом он увидел надписи на стенках и картинки, и это была как бы наскальная живопись, но по уровню как бы туа­летная, и тут он догадался, что это современный лаби­ринт с верхним подсветом. "Что я несу", - сказал он. Ирра никак не могла успокоиться. "Перестань, - сказал он, - думаешь мне не тяжело, а если я тебя люблю, то . это вообще ужасно". - "Я знаю, - сказала Ирра, - зачем люди женятся и выходят замуж. Чтобы было не так страшно делать э т о, делать то, что мы делаем. Они женятся, чтобы опять найти себе папу и маму. Но мне все-таки кажется, что ты меня любишь". - "Мне тоже так кажется, - сказал Додостоевский, - я-то тебя, коне­чно, люблю, ты меня, скорее всего, не любишь". Ирра сказала, что теперь хочет попить, и Додостоевский сказал, что можно шампанского. Решили, что лучше из стаканов. Получилось по два стакана, но во втором было меньше пузыриков. "Нужно пить, пока есть пузырики, а потом уже невкусно", - сказала она. "Мне и так вкус­но". - "Тогда отдай мне свой с пузыриками, а себе возьми мой". - "У тебя столько же пузыриков". - "У тебя больше пузыриков". - "Дай-ка мне лучше другой стакан, этот грязный", - сказал он. "Давай его мне, он чистый". Когда Тоестьлстой был дома и мыл посуду, вся посуда была грязной. "Вымой тарелку, она грязная". - "Я хорошо ее вымыл". - "Все равно она какая-то гряз­ная". Когда Тоестьлстого не было дома, вся посуда была чистой. "Вымой тарелку". - "Зачем, она чистая". - "Надо вымыть сковородку". - "Не надо, она и так чис­тая". Кругом тоже было чисто, потому что не было ни­какой квартиры, а была видимость квартиры. "Пойди спустись с горы на кухню. - Поднимись в гору в ком­нату". Подстилка на земле была условным полом. "Не ходи босиком по полу, он грязный". - "Он чистый, у нас здесь все чистое". Вот это у нас как бы комната, хотя ее ассиметричность, наклон пола и канавка посредине для стоков дождевой воды создают некоторое неудобство. А отсюда открывается вид на красоту, и это как бы балкон. "Видишь птицу?" - "Вижу". - "Красивая?" - "Кра­сивая". - "А сама птица знает, что она красивая?" - "Как она может это знать, если она часть красоты". В расщелине туалет, "спусти воду в туалете". Волна сама регулярно омывает камень, устраняя запах. При силь­ных волнах может затопить туалет. С катеров доносится ругань. Ругань входит в данную эстетическую систему и не кажется инородной. Ругань воспринимается как шум в канализации или в водопроводе. Дождь, гром, солнце, ветер непосредственно участвуют в этом услов­ном интерьере. Дождь создает крышу. ''Натягивай кры­шу. Натяни получше, крыша сборит". Ветер раздувает стены, видимость стен: деревья и кусты. Солнце - единственный источник света: нельзя включить свет, выключить свет.

Стало светать, и стали выползать люди. Пошел до­ждь, люди стали расползаться, и стало капать. "Ложись сюда, здесь не капает". - "Нет, здесь, кажется, капает, а вот здесь, кажется, не капает". - "Ну что, не капает?"
- "Пока не капает". - "Зато смотри, как красиво, кру­гом капает, а здесь не капает". - "А вот сейчас зака­пало". - "И у меня закапало". - "Что, красиво, когда капает?" - "Только бы здесь не капало". - "С самого начала нужно было сюда лечь, здесь и не должно было капать". - "Но ведь капает". - "Разве капает?" - "Мне на голову только что капнуло". - "Значит, везде капа­ет". - "А ты поэт?" - "Поэт". - "И отец у тебя поэт?"
- "Поэт". - "Поэт-отец, поэт-сын, поэт-святой дух".
Ирра делала вид, что не любит Додостоевского, Додостоевский делал вид, что не любит Ирру, Ирра делала вид, что любит Тоестьлстого, Тоестьлстой делал вид, что ему плохо, Ирра делала вид, что ей хорошо, Додосто-евский делал вид, что ему плохо, даже когда ему было хорошо, и дальше открывался вид, который не менялся независимо от того, было вокруг хорошо или было вокруг плохо. На этот вид нельзя было ничем подействовать, потому что он был неодушевленным. Додостоевский был одушевленным и менял свой вид, Ирра была одушевлен­ной и меняла свой вид. Открывался вид на одушевлен­ные и неодушевленные предметы: на неодушевленные дома и неодушевленные деревья, на неодушевленное небо и солнце. Неодушевленные предметы старались прикинуться одушевленными: ветка - птицей, камень
- зверьком. Одушевленные предметы старались при­кинуться неодушевленными: Додостоевский был дома, но делал вид, что его нет дома. В дверь звонил То­естьлстой, если ему откроют, а если не откроют, то это не он звонил в дверь. "Это он, - сказала Ирра, - больше некому". - "У него есть ключи?" - спросил Додосто- ( евский. "Нет, они у меня". - "Не будем открывать, - сказал Додостоевский. - Он сразу догадается. А завтра я ему скажу, что уходил, а ты скажешь, что была у ма­тери". - "А он скажет, что не приезжал и сразу догада­ется". - "Тогда мы ему первые ничего не скажем, пока он первый что-нибудь не скажет. Оденься на всякий случай". Она оделась. "Тихо ты, там же слышно". - "Что ж мне теперь, летать?" - "В конце концов, ты пря­чешься или я прячусь?" Она сказала, что это еще неиз­вестно, кто обманутый муж, что может быть не То­естьлстой обманутый муж, а Додостоевский, потому что она считает Додостоевского своим мужем, а Тоестьлсто­го нет.
- Да, неизвестно, - сказал Додостоевский. - Но уже известно, что я умру раньше Тоестьлстого, а он умрет раньше тебя, хотя бы потому, что я родился раньше его, а он раньше тебя.
- Значит, все остальное неизвестно, а это уже сейчас известно?
- Пойди на всякий случай в кухню и посиди там.
- Зачем, если я все равно у матери.

Ирра спросила, жалко ли ему ее, Додостоевский от­ветил, что жалко. Она спросила, жалко ли ему было убивать ежа, он ответил, что жалко. Она спросила, когда было больше всего жалко, он сказал, что утром, когда увидел, что ежик спит в сетке, в которую он посадил его с вечера, чтобы тот не убежал. Она спросила, убил ли он его сонного, он ответил, что нет, что еж проснулся, как только он взял сетку. Она показала на тропинку, ве­дущую к балкону, откуда была видна красота, и он тоже увидел ежа. У того был переполнен мочевой пузырь и желудок, и когда он его взял, тот стал ругаться, и стал похож на шпану. Еж съел у них икру не потому, что ему нечего было есть, они съели ежа не потому, что им нечего было есть.
- Все равно все неправильно, - сказала Ирра Додостоевскому. - Может быть, я хочу быть с мамой и папой.
- Будь, - сказал он.
- Опять неправильно, потому что это изначально не тот папа с не той мамой. А раз я вышла замуж за То­естьлстого, я сама могу быть для кого-то не той мамой с не тем папой.
- Но ты же говорила, что у вас все хорошо.
- Я говорила, что могу заниматься с ним разными глу­постями и мне не страшно, потому что все равно это происходит не со мной и не с ним.
- А со мной?
- А с тобой это происходит, с тобой и со мной, поэтому это очень страшно.

Додостоевский показал ей на мозаику в Равенне, и она сказала, что ей не нравится сама императрица Те­одора, но нравится одна дама из ее окружения, которая стоит не рядом с императрицей, а еще через одну даму. Она сказала, что ей так нравится эта дама, что она хотела бы ее взять себе. Ирра сказала Додостоевскому, что хо­тела бы, чтобы он был ее папой, чтобы было не так страшно это делать. И он сказал: "Как я буду твоим папой?"

Ночью Додостоевский зажег лампу дневного света, и можно было представить, что это дневной свет. Уровень воды поднялся, и затопил площадку, которая служила кухней, и можно было представить, что вода затопила кухню. Додостоевский был рядом, и не было необходимости представлять, что он рядом. Он совпал сам с собой. Воображаемый палец До Достоевского со­впал с настоящим пальцем Додостоевского, и это было лучше всего, пока искусственный дневной свет не совпал с настоящим дневным светом, что было хуже всего.

Желающие опубликовать свои работы (статьи, дипломные, рефераты) в библиотеке, присылайте их на [email protected]!