На кухне была плохая погода, Тоестьлстой решил за погоду (а что ты за нее решаешь, что у нее языка нет? - У нее языка нет), что она плохая, и остался сидеть на кухне. Додостоевский глянул туда, где была погода, и решил, что нормальная погода, но тоже остался сидеть в комнате. Ирра была в ванной и стирала белье, она не имела никакого представления о погоде, хорошая она или плохая, поэтому сама была как бы погодой. То­естьлстой предложил Ирре помочь, и это была его ма­нера поведения, это не значило, что он такой хороший, Додостоевский не предложил помочь, и это была его манера поведения, это не значило, что он такой плохой, и дальше из окна, выходившего на первый план, и из окна, выходившего на второй план, открывается вид на природу, которая не обладала манерой поведения, а была естественна. В этом смысле Додостоевский в пер­вом плане - в комнате, Тоестьлстой во втором плане - на кухне - не были частью природы, потому что вели себя. Они вели себя то прилично, то неприлично. Де­ревья не вели себя прилично, когда распускались, и не вели себя неприлично, когда осыпались. Напротив было дерево, которое не ело с дерева познания и не знало, что оно дерево, допустим, дуб. Оно естественно росло и ес­тественно бы упало, если бы его, естественно, не сру­били. Оно не могло застрелиться. Дереву было ни плохо, ни хорошо, ему было, как всегда. Тоестьлстому было сегодня не как вчера. Все-таки он не знал, не открыли ему потому ли, что не были дома, или наоборот, потому что были. В то же время ему не хотелось выдавать себя, ситуация была для него неестественной, ему не хотелось, чтобы они узнали, что он приезжал, если они еще этого не знают. Были они здесь или не были, могло выяснить­ся только случайно, потому что если прямо спросить, то прямо наврут. Тоестьлстой заварил чай, и позвал пить чай. Они пришли пить чай.
- А если бы вода стала врать, - сказал Тоестьлстой. Ирра с Додостоевским переглянулись, и Тоестьлстому показалось, что они здесь были ночью.
- Здорово все-таки, что природа не врет, - сказал До­достоевский, - что морковка с картошкой честные. "Не было их, - подумал Тоестьлстой, - так естественно держатся; а может, так естественно врут?" - усомнился он опять.
- Природа-то честная... - сказала Ирра. "Неужели были", - испугался Тоестьлстой.
- Мы же не для себя врем, - сказал Додостоевский, - для других, чтобы им было хорошо.
- А природе, по-твоему, наплевать на нас, - сказал Тоестьлстой, - ей нас не жалко, и она нам не врет.
- Как она может врать, если сразу будет видно, - ска­зала Ирра. - Дождь же не наврет, что он что-нибудь еще, видно же, что не что-нибудь еще, а дождь.
- Почему видно, - сказал Тоестьлстой, - например, набираешь из крана воду, видно, что вода, а выпьешь, окажется отрава.
- Такого не бывает, - сказала Ирра.
- Я и говорю, - сказал Тоестьлстой, - хорошо, что вода не врет.
- Все-таки иногда природа врет, - сказала Ирра, - возьмешь яблоко, с виду честное, а откусишь - вранье.
И она совершенно спокойно посмотрела на Тоестьлстого.
"Точно, были", - подумал он.
- По крайней мере яблоко не знает, что врет, и не ловит кайф от того, что ему удалось соврать, - сказал То­естьлстой.
- А природа вообще не ловит кайф, - сказал Додостоевский. - Ей всегда ни плохо, ни хорошо, ей всегда как всегда.
Додостоевский поймал кайф от чая и ушел к себе в комнату. Ирра тоже зашла в комнату, она подошла к окну. "Как же мне все нравится", - сказала она. "Что тебе нравится?" - спросил Додостоевский. "Мне все-все нравится". Додостоевский подошел к окну и сказал: "Да не может это нравиться". Там были гаражи, деревья и дома. "А мне нравится, - сказала Ирра. - Мне так это нравится". "Это мне нравится, - сказал Додостоевский,
- никак не могу поверить, что тебе это тоже нравится". Она вернулась в кухню и закрыла дверь в первый план, и первый план разрушился. И то, что было видно из окна, выходившего на второй план, не нравилось. Ну как это могло нравиться: гаражи, деревья и дома. Ирра сказала Тоестьлстому, что есть еще планы, независимые от первого и второго. Она сказала, что люди, которые имеют хоть косвенное отношение к первому плану, автоматически становятся вторым планом, а люди, ко­торые вообще не имеют отношения к первому плану, просто не входят в план. Она сказала, что во втором плане очень много для понта, а в первом все необходимо. И она привела пример, который, по ее мнению, объяс­нял, что значит для понта. Она сказала, что если у че­ловека убрать сердце, то он умрет, а если убрать легкое, то он не умрет, потому что второе легкое как бы для понта. Получалось, что один глаз нужен, а второй для понта, одна рука нужна, а вторая для понта, и что бог понтил, создавая человека.
Тоестьлстой слушал да ел: "Эта конфета вкусная, по­тому что все невкусное я в ней уже съел", а когда съел ска­зал: "Что же мы сегодня будем делать?" - и сам же отве­тил: "Можно пойти на улицу". Ирра сказала: "Нельзя".
- Можно?
- Нельзя.
- Ну можно?
- Нельзя. Я тебе уже ответила, - сказала она.
- Но тебе приятно, что ты ответила?
- Что тут может быть приятного, если я уже три раза ответила.
- Тогда ты что-нибудь предложи, - сказал То­естьлстой. Она предложила ему одному пойти на улицу, а чтобы ему было не обидно, сказала, что ей еще нужно постирать.
- Ты хочешь побыть одна? - спросил он. - Но ты же говорила, что даже когда мы вместе, ты все равно одна, значит, ты можешь побыть одна вместе со мной. Ирра ответила, что сейчас ей лучше побыть просто од­ной, чем вместе с ним одной. Тогда Тоестьлстой сказал, что когда он один, то он все равно с ней, а когда она с ним, то она все равно одна. Ирра села к нему на колени и сказала: "Правда же я хорошенький зайчик?" - "От­дайся мне на дорожку", - попросил он. Она попыталась отмотаться, но он сказал: "Тогда я буду заниматься с твоей ножкой". И он сделал то, что сказал. Пока он занимался с ее ножкой, она занималась с "Ивернями", из-за которых он рассорился с одним картавым маль­чиком, который назвал автора "Иверней" "коктебель­ским дудаком", когда ему было четырнадцать лет, когда ее еще не было на свете, когда он пришел в гости к "коктебельскому дудаку", которого уже не было на свете, но зато была его жена, и он ей сказал: "Я очень люблю его стихи. Я читал "Ивёрни", и жена поправила: "Иверни". "Да, - сказал он, - "Иверни" я читал, мне очень понравилось". И жена дала ему биографию "коктебель­ского дудака", и он стал читать, но на нем были мокрые плавки и от них чесались ноги, и он отложил биографию. Не пошла. "Иди же теперь". - И Тоестьлстой доволь­ный ушел, а Ирра, недовольная, осталась. Она взяла читать эти несчастные "Ивёрни", и они пол­етели в сумку, потом в сумку полетели "Эмали и камеи" в переводе Гумилева, "Будем как солнце", "Книга ма­сок", "Сонеты солнца, меда и луны", "Белые зарницы", она повертела в руках "Фарфоровый павильон" и ки­нула его туда же, и для смеха кинула "Громокипящий кубок". Она закрыла сумку и сказала Д одостоевскому: "Я скоро".
- Куда ты? - спросил он.
- Я скоро вернусь, - сказала она.

Она растасовала эти книжки по трем буквам: "Эти две мы у вас возьмем, а эту не возьмем, эту мы сами не можем продать. Эту мы возьмем, а эта в плохом состоянии". - "Поставьте за нее меньше". - "Меньше мы не имеем права".
- Где ты была? - спросил Додостоевский, когда она вернулась.
- Сдавала книги, - ответила Ирра.
- Какие книги?
- Не бойся, не твои.
- Ты с ума сошла, - сказал Додостоевский, - он же с ума сойдет.
- Зато с ним все будет кончено, - сказала она. Ирра сказала, что в принципе не имеет ничего против этих книг, а "Фарфоровый павильон" любит, "но, - сказала она, - второй план распространяется не только на погоду, гаражи, деревья и дома, но даже на книги". Она сказала, что второй план все сводит к норме, и все самое прекрасное кажется нормальным, и все самое ужасное кажется нормальным. Что все самые хорошие поэты кажутся средними поэтами, и все самые плохие поэты кажутся средними поэтами.
- Все равно я на тебе не женюсь, - сказал он.
- Но я уже это сделала.
- Не надо было это делать. И тут пришел Тоестьлстой.
- Что вы тут ссоритесь? - сказал он.
- Не знаю, что на меня нашло, - сказал Додостоев­ский, - я сдал твои книги, я их выкуплю завтра, честное слово.
- Какие книги? - опешил Тоестьлстой.
- Ну, твои, - он запнулся, потому что не знал, какие именно Ирра едала.

И тут Ирра сказала: "Он сдал..." (и она перечислила книги).
- Ты что, - сказал Тоестьлстой, - сдурел!
- Как-то так вышло, - сказал Додостоевский.
- Какое же ты дерьмо, - сказал Тоестьлстой.
- Ну прости, - сказал Додостоевский, - их не купят, не бойся, я завтра же их куплю.
- Я сегодня же их куплю, скажи где? - сказал То­естьлстой.

Додостоевский посмотрел на Ирру, но она ничего не сказала.
- Сейчас уже поздно, - Додостоевский тянул время.
- Не поздно. Говори, куда отнес. Додостоевский опять посмотрел на Ирру, но она отвер­нулась.
- Не скажу, - сказал Додостоевский.
- Какое же ты дерьмо. - Тоестьлстой выбежал из дома, но тут вспомнил, что у него нет столько денег. Он вер­нулся и сказал Додостоевскому:
- Давай деньги.
- Не дам, - сказал Додостоевский.

Тогда Тоестьлстой схватил одну большую книжку, чтобы на эту большую выкупить все свои маленькие. Он побежал по магазинам, которые можно было пересчи­тать по пальцам. В первом же он сдал свою большую книжку и побежал по остальным. Но ничего похожего там не было. Он купил одного Бальмонта, да и то не своего. И вдруг в последнем он нашел не то, что искал, а то, о чем сто лет мечтал. Это была "Книга маркизы", правда, это был не "Двойной венок", но все равно это было то, что надо. Он пересчитал деньги, и не хватило пятидесяти рублей. Тогда он отложил книжку на час и помчался домой. Он влетел и сказал Додостоевскому: "Дай хоть пятьдесят рублей". - "У меня нет денег", - ответил Додостоевский. "Что значит нет?" - возмутился Тоестьлстой. Тут вышла Ирра и спокойно сказала: "Я тебе дам пятьдесят рублей". И он с ума сошел от радости. Тоестьлстой вернулся с книжкой домой уже без всякой обиды. Он сел на раскладушку и стал рассматривать картинки. Он показал Ирре черно-белую гравюру и сказал: "Правда, очень красивая?" - "Правда", - со­гласилась Ирра. Гравюра и правда была красивая. "Вот это он с косичкой, а это она, - объяснял Тоестьлстой, - а когда я раньше видел ее мельком, я думал наоборот, что это она с косичкой, а это он". И маркизки раскачали Ирру. "Грудь у женщины должна быть такой, чтобы умещаться в ладони порядочного мужчины". - "Давай проверим". Проверили. Грудь у Ирры была как раз такой, что умещалась в ладони Тоестьлстого, следо­вательно он был порядочным мужчиной. Они закрыли дверь в кухню, хотя дверь в комнату и так была закрыта. Сегодня она все хотела не тяп-ляп, а как следует. Мар-кизка показывает попку, маркизка сидит с открытыми грудками, а парикмахер ее причесывает, маркизка дро­чит себя на миниатюрном диванчике. Не обошлось и без истории. "Расскажи-ка мне историю про то..." Рассказал. "Теперь вот тут". - "Хорошо тут". - "А здесь не надо".
- "Разве это у тебя не эрогенная зона?" И дальше на­чиналась зона. "Скорее же!" - сказала она. "Почему скорей?" Ну скорей, так скорей. Маркизки были глу­пенькими с грязными попками и ножками. "А здесь что?" - "А сюда не надо, это опасная зона". - "А здесь?"
- "А эта зона отдыха, сюда всем можно". - "А это?" - "Газон". - "А это?" - "Забор". - "А это?" - "Коза". Газон, забор, коза, Сигизмунд, зоомагазин, сзади. "Ты хочешь сзади?" Он хотел, но уже не смог сдержаться. И дальше за занавеской, за забором, за газоном, за зоо­магазином была зона, зона отдыха? опасная зона? эрогенная зона? где давно уже была зима. Вид на зимний пейзаж. На деревьях снег. На земле снег. На шубах моль. На земле костер. "Он не разгорится, ветра нет". - "А ты подуй". - "Я-то подую". - "Вот и разгорелся". - "А теперь и ветер". - "Ты был вместо ветра, а теперь ветер вместо тебя". Ирра прошла по коридору с засаленными стенами, с замызганным полом. Она зашла в ванную, которая была вдрызг, и потом зашла в комнату. "Он был вместо маркиза, а я вместо маркизы, - сказал Додос-тоевский. На полу лежала книжка. Ирра спросила:
- Ты сейчас читал?
- Все-таки, - сказал Додостоевский, - Ветхий Завет больше про человека , то есть там говорится про то, как у нас; а Новый - больше про бога, там говорится про то, как у них, у подобных нашему богу.

Додостоевский сказал, что наш бог не единственный в своем роде, просто он один из тех, кому до нас есть дело. "И в Ветхом Завете, - сказал он, - нам дали понять, что мы не должны делать, а в Новом нам дали понять, чего они (такие же, как наш бог) не должны делать. Подумай сама, - сказал он, - ведь эта заповедь из Нового Завета совершенно из другой системы. Те старые заповеди, если человек постарается, то может соблюсти. Все-таки, если постараться, то можно и не украсть, и не убить, и любить родителей, и не трахаться с кем попало. Но даже если очень постараться, то все равно невоз­можно любить ближнего, как самого себя. Это недоступ­но. Это им, таким, как наш бог, не языческим, а именно таким, как наш, это им просто, а нам это невозможно. И через эту заповедь приоткрывается нам то, как все у них устроено". Ирра улыбнулась и сказала, что у Тоестьлсто-го вообще единственная заповедь: "Грудь женщины до­лжна умещаться в ладони порядочного мужчины". И дальше уже за горизонтом была эрогенная зона, где все любили друг друга, как самого себя, и трахались через святой дух, не зная друг друга. Где росло дерево, с которого не есть и под которым, как кот ученый, сидел ящер, который подзуйсивал: "Съешь, съешь"; у которого были большие глаза. "А зачем тебе такие большие гла­за?" - "Чтобы лучше видеть". - "А зачем тебе такие большие уши?" - "Чтобы лучше слышать". - "А зачем тебе такие большие зубы?" - "Чтобы съесть". И в этой зоне не ходили трамваи, автобусы и троллейбусы, там не было длины и ширины, там не было веса и объема, там не было времени. "Ну давай сегодня будем вместе". - "У меня времени нет". - "У тебя времени нет, потому что время в принципе есть, а у меня время есть, потому что времени в принципе нет". Там был порядок и бес­порядок, и это было число, там была трусость и храб­рость, и это была мощь, там была сила и слабость, и это была форма. Там был месяц со своей звездой, там был Хронос со своей Лизой, и я там был, мед-пиво пил...

Желающие опубликовать свои работы (статьи, дипломные, рефераты) в библиотеке, присылайте их на [email protected]!