Все зверюшки собрались в парке и попросили есть. Белочки любят орехи, синички любят сало, собачки любят кости. А может, они любят мясо, а людям проще думать, что они любят кости. Парк переходил в "Лесок" Кузмина. "А где, кстати, "Лесок", что-то я его давно не видела?" "Лесок" был большой редкостью, там в обни-мочку ходили отроки и целовались в губы, там все время был апрель, и можно было ходить без шапки и без паль­то, и можно было целоваться не только дома или в гостях, но даже на улице, даже в троллейбусе, можно было го­ворить без конца "я тебя люблю", и это принималось на веру. В том леске белочки прыгали на пальто, сверкали лужи, пересыхали губы. "Зачем ты кусаешь губы, у тебя же теперь кровь". - "Потому что я тебя люблю. Я ни­когда не целовался с тем, кто мне не нравится". - "А зачем? Ведь так много тех, которые нравятся". - "По­чему ты так сказала?" - "Потому что я тебя люблю". В том леске было сколько хочешь солнца и сколько хочешь луны. Там все до одного были гуляки и подготовишки. Речки были разные, и одна из них была Черная речка. В катере, который не плыл, потому что стоял на берегу, было три человека. Они сидели под дождем и пили пиво. "Может, я люблю тебя, а тебе проще думать, что я люблю его". - "А может, я тоже тебя люблю, но мне проще думать, что я тебя не люблю". - "А я-то вообще знаю, что ты любишь его, но мне проще думать, что ты любишь меня". Речка двигалась на полной скорости, а катер стоял. Но проще было думать, что катер движется на полной скорости, а речка стоит.
- Лучше бы мы сели в поезд, который стоит, по крайней мере, там бы не было дождя.
Сели в поезд, который ехал. Лежишь и одновременно едешь, пьешь и одновременно едешь. Ходишь и однов­ременно едешь.
- Какого черта пить пиво под дождем?
- Не пей.
- А речка-то и правда черная.
- Ночью все речки черные.

На другом берегу была телебашня, которой когда-то не было, гаражи, которых когда-то не было, и доходные дома, которые и тогда уже были.
- Не понимаю, зачем мы сюда приехали?
- А чтобы проверить: действительно ли на берегу пус­тынных волн? - Действительно. - Действительно ли деревья, мелкий снег и Замок Инженерный? - Действи­тельно. - Действительно ли в романтическом Летнем саду? - Действительно. Действительно было только это, а все остальное было недействительно: мент с мик­рофончиком: "Нечего тут распивать", летний туалет в Летнем саду - и зимний - в Зимнем дворце, "Вертер" Массне вместо четвертого действия "Риголетто".
- Подсунули Массне. При чем тут Массне?
- А при чем тут гаражи с телебашней?
- А что, луны тут у вас не бывает?
- Бывает. А при чем тут луна?

Тоестьлстой остался сидеть в катере, который стоял на месте, Ирра с Додостоевским сели в поезд, который стоял на месте, и тем не менее приехали на нем домой. Додостоевский вошел в кухню, и кухня тоже стала пер­вым планом. И луна была видна не только из комнаты, как всегда, но даже из кухни. Дождь поменялся на снег (снег видно, а дождь слышно), снег припорошил рас­кладушку, и белье стало как бы не грязным, а чистым. "Нехорошо, что мы удрали от Т.е.". - "Хорошо". Пер­вый план включал в себя и грязную посуду: "Я могу помыть посуду". - "Некогда, некогда", и барахло и виски, которые еще утром входили во второй план: "Налить тебе виски?" - "Спасибо, меня и так вырвет". Все было любимо, все входило в первый план. "Как же мы раньше жили! Ты мне ранил сердце". - "А как же люди живут: вино и домино". - "Вино и до минор".
- Теперь и кухня будет первым планом, и мы будем жить вдвоем и в комнате и в кухне?
- Нет.
- Значит, когда вернется Тоестьлстой, я буду жить с ним во втором плане - в кухне, а с тобой в первом плане - в комнате?
Да.
- И луна будет только в комнате?
-Да.
- А потом мы все по очереди умрем.
-Да.

Додостоевский убедился, что под платьем у Ирры то-то и то-то, под сапогами то-то и то-то, под чулками то-то и то-то. Она убедилась в том, что у него под ру­башкой то-то и то-то.
- Ты меня любишь? - спросила Ирра.
- Тебе лучше это не знать.
- А я тебя люблю?
- Мне лучше это не знать.

Он дотронулся до нее рукой, и как-то глупо зачирикали воробьи, и глупее всех зачирикала Елизавета Воробей. Додостоевский обмакнул.
- Все-таки он мне муж, - сказала Ирра, - я пойду к нему.
- Иди, - сказал он.
- А я что говорю, покойницу звали Лизавета, а тут написано: Абмакни.

Местность у Страстного монастыря действительно наклонили, и все бочки, ведра, доски скатились в угол к забору, остальное пространство оказалось расчищен­ным. Ирра с Тоестьлстым расположилась не на расчи­щенном пространстве, а в углу забора на досках. Ирра сказала, что когда они здесь были в прошлый раз, она подумала о том, что если эту местность наклонить, уцелеет монастырь и забор, а остальное все покатится и застрянет в углу у забора. "Теперь посмотри, - сказала она, - так и есть". Тоестьлстой сказал, что в этом нет ничего удивительного, что материализуются и герои и пейзажи, что бывает попадается на улице или в общест­ве герой какого-нибудь писателя, который к тому же занимается творчеством своего писателя, и тогда дума­ешь: "Ничего себе, материализовался". Ирра отправля­ла в рот один за другим бананы и запивала их вином. "Кстати, - сказала она, - когда я зашла по дороге в туалет, там девицы, видимо проститутки самого низкого пошиба, вот только не знаю, как они называются на арго, но точно как-то называются, продавали бананы. Ты знаешь, что такое бананы на арго?" - "И что же это такое?" Она со знанием дела сказала, что это заколка для волос, а он со знанием дела сказал, что это год-мише. Выпили за то, что Тоестьлстой сказал. А сказал он, что прошел почти год, стало быть, круг, и потихоньку надо закругляться. Ирра спросила, как он понимает эту фразу: "...сначала земля была безвидной и пустой". То-естьлстой ответил, что никак не понимает. Она сказала: "Есть такое выражение: видный мужчина и полная женщина. А если наоборот, то занюханный мужчина, а женщина - кожа да кости. Значит, земля была заню-ханная и как бы кожа да кости. И вообще, - сказала Ирра, - ничего хорошего на земле не было, пока бог сам не трахнул девушку".
- Но он же не сам ее трахнул, - сказал Тоестьлстой, - это же через дух.
- Это уж как он умел.
- А знаешь, почему Адам с Евой не знали, что они голые? - спросила опять Ирра.
- Ну, почему?
- Потому что они тоже трахались через святой дух, как потом бог с Марией, то есть не з н а я друг друга. А этот пресловутый плод с древа познания дал им возможность познать друг друга в буквальном смысле, и им стало стыдно. И потом уже бог дал людям возможность знать (то есть иметь) друг друга. И только еще раз он это сделал с Марией сам, как тогда, так, как раньше это делали все.
- Да кто это тебе сказал? - улыбнулся Тоестьлстой.
- И еще одну вещь я тебе хотела сказать.
- Какую вещь? - насторожился он.
- Дело в том, что я с тобой ни разу не спала.
- Как это? - опешил он.
- Но, может быть, разочек, - поправилась она.
- Не понял?
- Дело в том, что когда мы с тобой это делаем, это происходит не со мной и с тобой. У меня перед глазами мелькают какие-то странные картинки, театр, кино, совершенно другие люди, и все это происходит с ними, а со мной ни разу. И это бывает так весело, что от этого бывает так грустно.
Тоестьлстой отшвырнул допитую бутылку.
- Пошли, - сказал он.
Они пошли и пришли. Ирра сварила кофе.
- Хороший? - спросила.
- У тебя получается то более крепкий, то менее крепкий.
- А сейчас?
- А сейчас более или менее.

Она села на раскладушку и совершенно не давала себя трогать. "Тут не трогай, это не надо, это я сама". Это напоминало ему историю из ее детства, которую она как-то рассказывала. Что она выходила во двор с иг­рушками и звала всех ребят играть вместе с ней, и когда все собирались, то начиналось: "Это не трогай, это не надо, это я сама". Тоестьлстой отпустил Ирру: "Тогда зачем я тебе, если ты все равно это делаешь сама". Она торопилась, потому что Додостоевский должен был прийти вот-вот, но пока получалось не вот-не вот.

Тоестьлстой надулся кофе и стал качать права. Ирра рассердилась и сказала: "Ты мне никто и я тебе никто, а тот, кто мне "кто", тому я никто, а тому, кому я "кто", тот мне никто". И тут пришел тот, кто был ей "кто". Додостоевский поставил на стол бутылку и сказал, что в магазине связался с одним хроником. Тот лез без очереди и объяснял, почему ему надо без очереди, что, мол, пока он троил, его очередь прошла, а теперь ему надо. Вокруг сказали, что всем надо, но он сказал, что ему нужнее. Додостоевский пустил его без очереди, и хроник так сильно его полюбил, что покосился на бутылку До-достоевского и предложил на пару, но Додостоевский дал ему понять, что в этой бутылке его части нет.

В этой бутылке как раз было три части. Ирра от своей очень быстро опьянела и сказала, что Тоестьлстой вор. Она сказала, что Тоестьлстой ей сознался, что украл в магазине книжки и считает, что это хорошо. Он украл Георгия Иванова и Гумилева и считает, что это хорошо, потому что раз он ценитель, то они должны быть у него, а не у какого-нибудь спекулянта. Она сказала, что До­достоевский убил ежа и считает, что это хорошо, потому что ежиный бульон деликатес. Она сказала, что она жи­вет с убийцей и с вором. Она сказала Тоестьлстому: "Зачем ты украл этот "Костер", раз все равно в нем нет про жирафа", и Тоестьлстой сказал, что про жирафа в "Романтических цветах", и она сказала: "Раз все равно там нет про крысу", и он сказал, что это тоже в "Роман­тических цветах", и в следующий раз он украдет "Ро­мантические цветы". Он сказал, что будет красть, и ему все равно, даже если его посадят в тюрьму, потому что она его все равно не любит. Ирра сказала, что он рас­тратил все их деньги, и за триста рублей купил "Книгу маркизы", а ей не дает двести рублей на Библию. И Тоестьлстой сказал: "Да дрянь твоя Библия, а это под­линные гравюры Сомова". Ирра сказала, что в этих гравюрах одна пошлость, но охудожествленная, она сказала, что в начале века пошлость умели охудожествовлять (на этом слове запнулась), а в конце века не умеют. Додостоевский сказал Тоестьлстому: "Неужели ты правда считаешь, что Библия дрянь?" - "Дрянь, конечно", - сказал Тоестьлстой. "Но ты про Иова чи­тал?" - спросил Додостоевский. "А ты про волшебную лампу Алладдина в переводе доктора Мардрюса читал?"
- спросил его Тоестьлстой. "Нет, не читал". - "Ну и я не читал". - "Ну расскажи в двух словах про своего Алладдина", - сказал Додостоевский. И Тоестьлстой рассказал. "Ну а теперь ты расскажи про своего Иова". "Пожалуйста, - сказал Додостоевский, - если в двух словах, то жил он сначала отлично и бога очень любил. Но ведь знаешь, бог дал и бог взял. И бог у него взял. И стал этот Иов качать права и стал его посылать, и хотел с богом тет-а-тет поговорить. А к нему пришли три му­жика и говорят ему: "Да брось ты, Иов, есть люди и хуже тебя живут". Но он все качал и качал, и бог к нему сниз­ошел и так по-хорошему сказал: "Куда ты лезешь, мне так некогда". Ну, правда, ведь тут и солнце, и дождь, и звери, а он со своими болячками. Тогда он понял и за­ткнулся. Ведь человек, чуть что ему не так, он сразу права качать. И знаешь, кто только прав не качал?" - "Ну кто?" - "Сыночек его. Он только, как дети говорят "ой, мамочка, или ой, папочка", сказал: "Ой, папочка, боже мой". Вот, ты Кузмина украл - это тебе нужнее, я ежа убил - это мне нужнее, а он сына своего нам отдал
- это ему нужнее". "Ну и что, - сказал Тоестьлстой, - все равно я ни одну гравюру Сомова не променяю на твою Библию. И одно стихотворение Георгия Иванова про Библию я люблю больше, чем Библию". Он раскрыл книжку, которую украл, и прочитал.
- Так, это же не про Библию, - сказал Додостоевский.
- Так, это и хорошо, - сказал Тоестьлстой.

Наступила ночка, и сила притяжения земли стала сильнее и захотелось поспать, но сначала захотелось чего-нибудь погрызть. "У нас есть что-нибудь по­грызть?" - "Ничего нет". - "И яблочка нет?" - "Нет".
- "И морковки нет?" - "Нет". Ирра пожелала То­естьлстому спокойной ночи, и он ей пожелал: "Ты каж­дый вечер надеваешь свой б... поясочек и идешь к нему спать. Спокойной ночи". Ирра не легла с Тоестьлстым, а легла с Додостоевским, а Додостоевский с кем лег? "Ты меня любишь?" - спросила Ирра. "Я никогда этого не говорил", - ответил он. Она сказала, что ей страшно делать э т о с ним. Она взяла зажигалку и стала щелкать, но бензин кончился, фитилек вспыхивал, но огня не было. Она, как первобытная женщина, добывала огонь, но это было ей слабо. "Дай сюда", - сказал он.
Он стал делать это сам с собой на ее глазах, а она стала делать это сама с собой на его глазах, и опять сказала, что ей страшно. И он взвился: "А почему это, должно быть не страшно, бели все остальное стр?тнп!" И тогда она стала просить, чтобы он сказал ей. что-ни-будь страшное, и он сказал ей: "Ласточка моя".
Видимость в комнате становилась все хуже и хуже, и то, что не шевелилось, перестало быть видимым. "Знаешь, почему море видно даже в темноте? Потому что оно шевелится". Ирра шевелилась и была видна, До­достоевский не шевелился и не был виден. Все равно тбыло прекрасно. Доносились гудки поездов и машин, эти звуки не были простым шумом, они были органи­зованы, и хотя они не напоминали никакие музы­кальные инструменты, они были больше, чем музыка, потому что эти звуки не старались напомнить инстру­менты, но инструменты старались напомнить их. И луна тут как тут. Она была одна, а двух других лун не было, потому что они еще раньше упали и разбились, потому что эти были для понта, а эта луна была для порядка. Но Додостоевский не сказал " как раз луна", потому что спал. Он щелкал и свистел во сне и человека не напо­минал. Он мешал спать. Ирра встала и пошла на кухню. "Тычто?" - спросил Тоестьлстой. "Ничего", - ответила она и села на стул. Она допила то, что было в чашке. "Ложись, - сказал он, - не мерзни". Она легла к нему под одеяло и стала греть руки у него на груди. "Тебе неприятно?" - спросила она. "Почему неприятно?" - "Они же холодные". - "Но это же ты обнимаешь", - ответил он. Ей было совершенно нечего делать, и она стала засыпать. "Погоди", - сказал он. "Что?" - "Мо­жет быть один раз?" - "Нет", - сказала она, - сейчас не надо". - "А если я тебе за это дам бананов?" - "От­куда у тебя бананы? - удивилась Ирра. - Мы же их все съели". - "У меня еще остались в сумке". - "Покажи". Тоестьлстой встал и принес ей связку бананов. "Хорошо, - сказала она, - только быстро". - "Быстрее не бы­вает". Она съела все бананы. "Ты знаешь, кто я?" - спросила Ирра. Он подумал, что она скажет что-нибудь страшное и не откликнулся. Страшнее не бывает. Она сказала, что когда она с ним, то она любая женщина, то есть в принципе женщина, а он любой мужчина, то есть в принципе мужчина, а с Додостоевским она - именно она, а он - именно он. Тоестьлстой сел на раскладушку и включил свет. "Ты что?" - спросила Ирра. "Ничего",
- ответил он. Он оделся и ушел из дома. Она выключила свет и легла на раскладушку. Но через несколько минут Тоестьлстой вернулся. Ирра включила свет и привстала. Она увидела, что он в разных ботинках. "Вот, - сказал он, - просто люди бы подумали: бедный-бедный моло­дой человек, такой молодой..."
- Т.ешечка, - сказала Ирра, - как же я тебя люблю, как же я тебя люблю!
Додостоевский услышал шум и пришел в кухню.
- Что с ней? - спросил он Тоестьлстого. - Почему она плачет?
- Какие же мы все бедненькие, - сказала Ирра. - Какие же мы все бедненькие.

Она на самом деле плакала, и было трудно разобрать, что она хочет и что она не хочет. Кажется, она хотела быть маленькой и не хотела быть большой.
- Что ты с ней сделал? - спросил Додостоевский То­естьлстого.
- То же самое, что и ты, - ответил он. Ирра успокоилась, когда уже стало светать.
- Хорошо, что сейчас лето, - сказала она, - потому что если бы была зима, то была бы еще ночь. Она оделась и вышла на улицу.

Улица была самым отвлеченным понятием, потому что сама себя не напоминала. Улица была построена по принципу: правое-левое, белое-черное, хорошо-плохо. Сначала Ирра пошла по стороне правое-белое-хорошо. На этой стороне все было хорошо, это была солнечная сторона, люди отбрасывали тени. Потом она перешла на другую сторону улицы: левое-черное-плохо. Там и правда было плохо, люди не отбрасывали тени, конечно, это были черти. Но все вместе было красивым. Машины двигались, как частицы положительно и отрицательно заряженные. Среди этих частиц появлялись и очарова­тельные частицы, которые были на самом деле неви­димы, но раздражали все остальные. Всем этим пра­вым-левым управлял мент. Он был для порядка, он был как бы луной или солнцем, "светилом", но созданным не богом, а людьми. Если бог на третий /второй?/ день со­здал солнце и луну для порядка, то люди на день гря­дущий создали мента для порядка. Мент был человечес­ким произведением. Он был в стеклянной будке, и это было красиво. Можно было посмотреть с луны на будку, и наверняка она была бы похожа на луну. Можно было бы из будки посмотреть на луну, и наверняка она была бы похожа на будку. По красоте будка и луна не уступали друг другу. Вокруг луны, как вокруг мента, двигались светящиеся и несветящиеся частицы: положительно и отрицательно заряженные автомобили. Наш мент был в форменной куртке и штанах, у него была палочка и он не двигался, божий мент двигался без палочки и без форменной одежды и останавливался иногда напротив нашего мента. Вот это было самым красивым. Све­тящаяся ментовая будка и луна были красотой напротив красоты.

Ирра, однако, приехала не куда-нибудь, а к маме. Она легла на диван и позвонила Додостоевскому. Телефон не ответил. Она решила, что Додостоевский ушел, а Тоестьлстой тем более ушел. И тут она стала думать только о том, о чем минуту назад и не думала: "Только бы приехал". Додостоевский как нарочно не приезжал. Она набрала его номер сто раз подряд. Наконец он подо­шел к телефону, и она положила трубку: "Ну приехал, дальше что?" И дальше был лес, в который они так и не поехали. Вместо дорожного знака "переход" была свас­тика, которая вблизи все же оказалась дорожным зна­ком, просто под "свастику" были расположены ручки и ножки. Номер автомобиля был с грузинским акцентом "мнэ". Дорогу перешла кошка с желтым листиком на хвосте - и это была осень, у забора мужики распивали подешевевшую водку, и это была ретро-водка. Два мо­лодых человека сидели за столом в компании трех "де­вушек". На столе среди письменных принадлежностей затерялся сахар. Девушки никак не могли найти сахар: "Где же сахар, я вижу один дырокол, но я не вижу са­хара". На столе было два дырокола. И один молодой человек сказал: "А я вижу двух дыроколов". Это не было орфографической ошибкой, и это даже не было такти­ческой ошибкой, потому что шутка девушкам понра­вилась. Все-таки Ирра позвонила. Она у него спросила, и он ей ответил. Он у нее ничего не спрашивал, и ей нечего было отвечать, поэтому она замолчала. "Не по­нимаю, что молчать", - сказал Додостоевский. Тогда она в двух словах рассказала ему книжку одного писа­теля, и он ей сказал, что это не того писателя, и она сказала: "Ну и наплевать мне на этого писателя"; и он сказал, что она его перепутала с другим писателем, и она сказала, что ей наплевать и на того, с кем она его пере­путала. "Ну я не знаю, - сказал он, - приезжай, если хочешь". Она хотела приехать так, чтобы он не подумал, что она хотела приехать, а если бы и подумал, то чтобы не догадался, что она его любит, а если бы и догадался, то чтобы не поверил в это, а если бы поверил, то чтобы' не испугался. Но он подумал, догадался, поверил и ис­пугался. Ирра сказала, что когда он говорит ей "я тебя боюсь", она не понимает, что это обозначает и думает, что это все равно, что "я тебя люблю". "Нет, - сказал Додостоевский, - это не так". Он сказал, что действи­тельно существует как бы "перефраз". "Например, я говорю тебе: "Ни в коем случае не приезжай", а это обозначает "я хочу тебя видеть, но это ничего не значит". Ирра спросила: "Что же обозначает "я не знаю, приез­жай, если хочешь"?" И он сказал, что фраза полностью себе соответствует и ничего такого не обозначает. И ей стало ясно, что она обозначает именно такое. "Такое" началось тут же, как она приехала. Он пил кофе и водку. Она отдала водку в его пользу и взяла кофе в свою ^пользу. Но и того и другого было мало. Зато "ее" было ему много, и "его" было ей много. "Ну что ты приехала, что тебе неймется?" Что она могла на это сказать? День, вечер, ночь, утро прокрутили по-быстрому, всего часа за три. Скорей лечь, скорей встать, скорей прийти, скорей уйти. Кровать стояла на небольшом возвышении. Ос­тальная мебель располагалась немного ниже. И к кро­вати надо было идти как бы в гору. Ирра помогала идти Додостоевскому, она поддерживала его под руку. Но все равно ему было тяжело идти . Как бы стены, то есть на самом деле, конечно, кусты не могли ничего скрыть. Народу на улице собралось много. Додостоевский лег, Ирра встала рядом. "Дай воды", - сказал он. Она схо­дила на кухню и вернулась, она поднесла ему к губам соленый огурец. "Убери, - сказал он, - я тебе не Хрис­тос". Она сказала: "Это закусить". Он отвернулся. Ирра наколола огурец на вилку и поднесла опять к его губам. Он опять отвернулся и сказал: "Дай воды". Она не убирала огурец, она сказала: "Это водку закусить". Он закусил.
- Мне не хорошо, - сказал он.
- Почему нехорошо? - забеспокоилась Ирра.
- Не знаю, нехорошо, и все.
- Я принесу тебе воды, - сказала она.
- Сядь, раньше надо было воды.

Ирра села, но сидела неспокойно и все время вертелась.
- Поезжай-ка лучше, - сказал он, - а я побуду один.
- Нет, - сказала она, - я буду за тобой ухаживать.
- Поезжай ты, ради бога, - прикрикнул он, - сейчас приедет Тоестьлстой, он будет ухаживать.
- Тогда я пойду за бананами, - сказала она. И она пошла за бананами. Она встала в очередь. Очередь была разговорчивая: "Нет, мне не этих, мне надо, чтобы до четверга долежали, а эти до четверга сгниют". - "Те тоже до четверга сгниют". - "А мне, наоборот, этих, мне не надо до четверга, мне сейчас съесть". Она съела их уже в кино, в которое попала случайо, потому что слышала, что "во" фильм, но оказалось дрянь фильм.

Тоестьлстой пришел очень скоро. Он прошел прямо на кухню. Он спросил из кухни: "А что, она здесь была?"
- "Она здесь была, а что?" - сказал Додостоевский. Тоестьлстой вышел из кухни и направился в туалет. Додостоевский увидел его и перекрыл ему путь. То­естьлстой двигался медленно, у него был переполнен мочевой пузырь и желудок. Когда они столкнулись, До­достоевский хотел взять его за горло, но Тоестьлстой мгновенно свернулся в клубок. У него был очень силь­ный спинной мускул, и Додостоевский никак не мог его разжать. Тогда он покатил клубок к ванной, и пока на­бирал воду, держал Тоестьлстого ногой. Когда ванна наполнилась, он кинул в нее Тоестьлстого, и тот мгно­венно развернулся в воде. Додостоевский опасался, что вот-вот придет Ирра, и хотел поскорее закончить. То­естьлстой не мог свернуться в клубок в воде, и Додос­тоевскому было уже легче справиться с ним. Когда он сжал ему горло, Тоестьлстой сказал: "Дурак". Додосто­евский не отпускал его, и Тоестьлстой сказал: "Пусти, дурак" - и Додостоевский сказал: "Сам дурак!" - и Тоестьлстой ничего не ответил, и Додостоевский увидел, что уже удушил его. Он разделывал его очень осторожно, потому что боялся задеть мочевой пузырь. Ему не хоте­лось, чтобы по внутренностям разлилась моча, он как раз успел до Ирриного прихода все убрать и завернуть в целлофановый пакет. Он поставил кастрюлю на огонь, когда Ирра позвонила в дверь. Она прошла в кухню, сняла крышку с кастрюли и спросила: "А это кто такой?" Сначала ей показалось, что это цыпленок, но когда она вгляделась получше, то поняла, кто это такой. "Зачем ты ежа-то убил?" - сказала она. "Съедим", - ответил он. "Что, разве есть нечего, макаронов полно". - "Это деликатес", - сказал Додостоевский. Они съели бульон, он был очень вкусный, но Додостоевскому казалось, что он все-таки отдает мочой, хотя этого быть, конечно, не могло. Додостоевский открыл книжку и стал смотреть, что же он все-таки натворил. Он нашел то место, которое нужно.
- Читай вслух, - сказала Ирра.
- Значит, так, - сказал он. - "Всякий скот, у которого раздвоенные копыта и на копытах глубокий разрез и который жует жвачку, ешьте." Были у него раздвоенные копыта?
- Откуда я знаю.
- Вроде были, - сказал он, - а жвачку он разве же­вал? - опять усомнился Додостоевский.
- Дальше читай, - сказала Ирра.
- Дальше: "только тех не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он . жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас".
- При чем тут верблюд? - сказала она.
- Я уже подряд читаю, - ответил он, - а теперь что-то про тушканчика.

Тушканчика, оказывается, тоже не есть, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас. И зайца, ничего себе, и зайца не есть. Ты ела когда-нибудь зайца?
- Кажется, ела с брусникой в детстве.
- Так, значит и зайца, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас, и свиньи, ну про свинью я, допустим, знал, так ее же все едят, так и свиньи, потому что копыта у нее раздвоены и на ко­пытах разрез глубокий, но она не жует жвачки, не чиста она для вас.
- Погоди, - сказала Ирра, - это же и есть про ежа: копыта раздвоены, ты сказал, наверное, и разрез глу­бокий, а жвачку не жует, так это ничего, это все равно, что ты убил свинью, - Ирра взяла у него книжку и закрыла, - правда, он был такой хорошенький.
- Я тебе сказал, что убил ежа? - спросил Додостоевс­кий. И тут же ответил: - Но я убил не одного ежа. Я убил двух ежей. Я убил.того, который спал в сетке и которого я разбудил, чтобы убить, и еще одного, который шел в туалет и у которого был переполнен мочевой пузырь. Я убил его, и когда разделывал, то беспокоился только о ом, чтобы не проткнуть пузырь и не разлить по внут­ренностям мочу, потому что тогда бы бульон отдавал мочей. Если меня где-нибудь когда-нибудь будут убивать, то я попросил бы только об одном, чтобы не убивали меня с полным мочевым пузырем, чтобы дали сначала отлить, а потом бы убили.
- Додо, - сказала Ирра, - а где Т.е.?
- Почему ты об этом спрашиваешь?
- Просто его уже долго нет.
- Откуда я знаю, - сказал он.

Ирра с Додостоевским выскочили из метро и побежали, потому что боялись опоздать. И вдруг люди, выходив­шие следом, побежали за ними. К ним стали присое­диняться другие люди из переходов, подворотен и со­седских улиц. Рассуждать было некогда и они побежали от толпы со всех ног. Свернули в переулок, но увидели, что навстречу им тоже бежит толпа. "Окружены", - подумал Додостоевский. Тогда они остановились. Он крепко взял Ирру за руку. Люди с обеих сторон стали приближаться к ним, а слева и справа были дома. "В подъезд", - сначала мелькнуло у него. Толпа надви­галась. "Бесполезно", - рассудил он. Из окон уже вы­глядывали любопытные. Сначала лица их были равно­душны, но когда они увидели, с какой ненавистью смот­рит вся толпа на стоящих рядом мужчину и женщину, они тоже стали смотреть на них зло, и кто-то даже плю­нул в них из окна. "Сейчас нас убьют", - подумала Ирра. Из толпы их послали матом, кто-то сделал неприличный жест, рядом загоготали. И вот в тот миг, когда один дотронулся до нее, Додостоевский подкинул ее вверх, и они вместе взлетели. Это было так просто, и это была единственная возможность спастись от толпы - улететь. В последний раз она кого-то лягнула из толпы югой, и у нее соскочила туфелька. "Ну ты, ей-богу, как Золушка", - рассердился он. Из окон к ним потянулись руки, и он в сердцах вытащил одного долговязого из окна и бросил его вниз. Тот рухнул, как мешок, и тогда люди в окнах присмирели. "За что они нас выгнали с земли?" - сказала Ирра. "За все, - ответил Додостоевский, - не разговаривай".

Она притихла и сильнее прижалась к нему. Становилось холодно, как будто наступила зима, и они случайно оказались на улице. И наступила уста­лость. Хотелось посидеть и попить чайку, но некуда было прислониться и негде было вскипятить воду. "Хотя бы покурить". Было сыро, и сигареты плохо курились, и было много дыма. Они выдыхали свои маленькие об­лака, которые присоединялись к ничьим, к большим. Потом стало темно, и внизу засветились окна, и стали как бы звезды, а вверху засветились звезды, и стали как бы окна, и сигаретные огоньки тоже стали как бы звезды между звезд тех и тех. Люди стали маленькими и хоро­шенькими. "Мы наказаны?" - спросила Ирра. "Старый да малый", - ответил он. "А дальше куда?" - "Сюда". И дальше уже было то, что напоминало детский сад: грибки, песочницы, лестницы, горки. По территории ходили дети, которые остались на ночь. "За территорию не выходить". И когда как снег на голову они рухнули в песочницу, детишки прибежали и сделали, что нужно: два кулича.

Желающие опубликовать свои работы (статьи, дипломные, рефераты) в библиотеке, присылайте их на [email protected]!