Воображение итальянца отличается классическим характером, т.е. латинским, подобным характеру древних греков и римлян: в доказательство этого имеем не только произведения времен Возрождения, скульптуру, здания и живопись, но и средневековую архитектуру и новейшую музыку. В средние века готическая архитектура, распространившаяся по всей Европе, проникала в Италию медленно, и то лишь в форме слабых подражаний; встречаемые в ней две вполне готические церкви – одна в Милане, а другая в Ассизи – построены иностранными архитекторами; даже в эпоху германского нашествия, при самом сильном увлечении христианством, итальянцы строили все в древнем еще стиле; возобновив этот стиль, они сохранили вкус к массивным формам, к сплошным стенам, к умеренному украшению, к естественному и ясному освещению, и здания их, по своему виду силы, веселости, ясности и легкого изящества, составляют контраст с грандиозной сложностью, обилием мелких украшений, скорбным величием и мрачным сильно измененным освещением зданий по ту сторону Альпийских гор. Точно так же и в наше время их певучая, отчетливо ритмованная музыка, приятная даже и в выражении трагических чувств, противополагает свою симметричность, свою округленность, свои каденции, свой театральный гений, горделивый, блестящий, ясный и вместе ограниченный – немецкой инструментальной музыке, столь грандиозной и свободной, подчас столь неопределенной, способной с таким совершенством выразить самые легкие, воздушные грезы, самые заветные сердечные движения и те недоступные тайны мечтательной души, которыми она в своих гаданиях и своих уединенных волненьях прозревает бесконечное и всю прелесть запредельного, заманчивого dahin ("туда").

Если мы, обратив внимание на то, как итальянцы и вообще народы латинского племени понимают любовь, нравственность и религию, если рассмотрим их литературу, нравы и их взгляд на жизнь, - мы в бесчисленных глубоких чертах подметим тот же самый род или склад воображения. Отличительная черта его – талант и вкус к порядку, стало быть, к правильности, к гармонической и строгой форме; оно не так гибко и проницательно, как германское воображение, оно более держится внешности, нежели идет в глубину; наружное украшение предпочитает оно внутренней правде; оно более расположено к идолопоклонству, чем к религиозности, более живописно и менее умозрительно, более определенно и изящно. Оно лучше понимает человека, нежели природу, лучше понимает человека в обществе, нежели человека-варвара. С трудом поддается оно на то, чтобы, подобно первому, изобразить дикость, загрубелость, странность, чистую случайность, беспорядок, неожиданный взрыв своевольных сил, бесчисленные и неуловимые частности какой-нибудь особи, каких-нибудь низших или невзрачных тварей, глухую и темную для нас жизнь, распространенную во всех слоях и сферах существования; оно не может назваться всемирным зеркалом; его симпатии ограничены. Но в своем царстве, в царстве формы оно всемогуще; умы других племен кажутся перед ним грубыми и дикими; одно оно открыло и передало нам естественный порядок идей и образов.

Из двух великих народов, у которых воображение это выразилось самым полным образом, один, французы – более северный, более прозаический и более общежительный народ – избрал своим делом порядок чистых идей, т.е. метод рассуждения и искусство беседы; другой, итальянцы – избрал своим делом порядок чувственных форм, я хочу сказать: музыку и пластические искусства. Этот-то врожденный талант, очевидный с самого его начала, проглядывающий во всей его истории, оставивший отпечаток свой на каждой его мысли и на каждом действии, встретив в конце XV столетия благоприятные для себя обстоятельства, произвел обильную жатву в высшей степени художественных произведений.

В самом деле, Италия в то время, вдруг или почти вдруг, имела не только пять или шесть великих живописцев необыкновенного таланта и выше всех тех, какие появились впоследствии: Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля, Джорджоне, Тициана, Веронезе, Корреджо, но еще и целую массу знаменитых и превосходных живописцев: Андреа дель Сарто, фра Бартоломео, Понтормо, Альбертинелли, Россо, Джулио Романо, Полидоро Караваджо, Приматиччо, Себастиано дель Пиомбо, Пальму Старшего, Бонифацио, Париса Бордоне, Тинторетто, Луини и бесчисленное множество других менее известных художников, воспитанных в том же вкусе, обладателей того же стиля, образующих все вместе целое полчище, которого те являются лишь главными вождями; сверх того, тут вы встретите почти столько же отличных ваятелей и зодчих, некоторые из них явились несколько ранее, большинство же может быть названо современниками: Гиберти, Донателло, Джакопо, делла Кверчиа, Баччо Бандинелли, Бамбайа, Лука делла Роббиа, Бенвенуто Челлини, Брунеллеско, Браманте, Антонио ди Сан-Галло, Палладио, Сансовино; наконец, вокруг этих групп художников, столь разнообразных и богатых, теснится толпа знатоков, покровителей, покупателей, а за ними многочисленное общество не только из дворян и ученых, но и из мещан, ремесленников, монахов, простолюдинов.

Отсюда понятно, почему преобладавший в то время изящный вкус был естествен, самобытен и всеобъемлющ: произведения, отмеченные именами великих художников, возникали под непосредственным влиянием симпатий и понимания всего окружающего общества.

Итак, на искусство эпохи Возрождения нельзя смотреть, как на результат счастливой случайности; тут не может быть и речи об удачной игре судьбы, выведшей на мировую сцену несколько более талантливых голов, случайно произведшей какой-то необычайный урожай гениев-живописцев; едва ли можно отрицать, что причина такого чудного процветания искусства крылась в общем расположении к нему умов, в изумительной к нему способности, расположенной во всех слоях народа. Способность эта была мгновенная, и само искусство было таково же. Началась она и окончилась в определенные эпохи. Способность эта развилась в известном, определенном направлении; искусство развилось в том же направлении. Она – тело, а искусство – тень; оно неотступно следует за ее рождением, ее возрастанием, упадком и направлением. Она приводит и уводит его с собою и заставляет изменяться согласно тем переменам, какие испытывает сама; во всех своих частях и в целом своем развитии искусство вполне от нее зависит. Она достаточное и необходимое его условие: поэтому ее-то и надо изучить во всей подробности, чтобы понять и уяснить себе искусство.