Андерсен-Нексе "Стены"

Он мог бы поселиться в самом городе, держать подмастерьев и учеников и открыть лавочку для продажи готовой обуви — ничто не помешало бы ему. Он был человек работящий и деньжонок, хотя бы несколько сот крон, смог бы раздобыть, чтобы пустить всю эту машину в ход. В худшем случае фабрикант всегда даст на обзаведение, если запродаться ему со всеми потрохами.

Но Бланк не хотел продаваться никому и ничему. Он любил простор и свободу, а потому и поселился в одном из двухэтажных домиков с мансардой, которые обычно встречаются на окраине, образующей постепенный переход от полей деревни к улицам большого города.

С высоты своего чердака он мог во время работы окидывать взором всю окрестность: сначала несколько безотрадных глинистых бугров, ивы, роняющие слезы в тумане и дающие приют взъерошенным птицам, а дальше — настоящие поля, где сеяли хлеб. Бланк знал, что еще дальше расстилались роскошные леса с озерами и цветами на полянах, но он не был мечтателем и довольствовался тем, что находилось у него перед глазами,— это был настоящий деревенский вид.

«Боже мой! Только-то и всего?» —говорили приятели, которых он иногда приводил к себе полюбоваться великолепным видом. В таких случаях Бланк угрюмо молчал. Он не умел защищать свои сокровища; не рассудком, а сердцем, вместе с дыханием впивал он здесь в себя радость бытия. И впредь он уже старался избегать этих людей и держался от них в стороне: если они приходят только затем, чтобы омрачать лучшую его усладу, так ему и вовсе их не нужно.

Мало-помалу он отдалился от всех, ни с кем больше не водил знакомства. Он стал нелюдим и подозрителен, полагая, что этим охраняет свое достояние. Случалось, что люди, приносившие Бланку работу, говорили, что им нравится простор, окружающий его, но он не отзывался на похвалы, а торопился приступить к делу и, покончив с ним, спешил выпроводить посетителей. Он не говорил с людьми ни о чем другом, кроме своей работы: самый обычный разговор ведь мог рано или поздно коснуться того, что составляло его тайну. Вот отчего в присутствии других людей в его глазах мелькали тревожные искорки, вот отчего он несколько демонстративно устроил свою мастерскую так, что чужому невозможно было подойти к окну.

Когда же Бланк оставался один, он наслаждался безмятежным покоем; одиночество никогда его не угнетало. Он преисполнялся сознанием, что обрел единственное, настоящее сокровище, больше ему ничего и не нужно было. Он не рассуждал, но душа ег§ насыщалась чудесными разнообразными впечатлениями от высокого неба, от этой бесконечной изменчивости бегущих мимо облаков. А надо всем полновластно царило солнце, огромное сердце вселенной.

Большую часть года сапожник держал свои окна открытыми, и в ясную солнечную погоду его веселый свист раздавался в воздухе, слышался над растрескавшимися глинистыми буграми. Бланк распевал и свистел, как в бреду, как хмельной, заливался оглушительными трелями восторженно, словно комнатная птица, когда ее в клетке вывешивают за окошко на солнце.

Однажды осенью начали копать землю как раз перед его окнами. Бланк с любопытством поглядывал на работу с высоты своего чердака. Он жил вольной птицей, и было что-то птичье в его манере вытягивать шею и поглядывать на рабочих. Тревоги он не чувствовал: просто ландшафт немножко изменился, открывая новые стороны,— все на радость ему.

Зимою он с удовольствием смотрел, как детвора квартала возилась в замерзшей яме; а весной явились рабочие и принялись строить дом. Презабавно было наблюдать! Никто так внимательно, как Бланк, не следил за ходом работ с самого начала до конца. Попробуй-ка кто-нибудь сунуться сюда! А как они там карабкаются, возятся, словно муравьи в муравейнике! И как это столько пар разных рук могут слепить что-то цельное,— это удивляло его больше всего.

Работа подвигалась изо дня в день, и перед глазами Бланка на расстоянии каких-нибудь нескольких метров вырастала огромная стена, постепенно заслоняя ландшафт. В один прекрасный день скрылась за стеною верхушка последней ивы, и Бланк задумался: сколько неба вообще ему оставят?

Каменная стена не отражала звуков, и Бланк перестал распевать, лишь иногда насвистывал, чтобы разогнать скуку. Но по мере того как время шло, однотонная серая поверхность стены стала расцвечиваться пятнами сырости и плесени; по ней ползали, оживляя ее, крупные мухи, суетливые мокрицы и юркие сороконожки. Как только Бланк вставал утром с постели, он окидывал взглядом стену, по тону и характеру пятен определяя, каков будет день. В нескольких шагах влево вздымалась вторая стена той же высоты, с тремя оцинкованными мусорными ящиками внизу. Только высунувшись из окна до половины и запрокинув голову, Бланк мог увидеть небо.

Часто проделывать это было затруднительно, да и ни к чему. Дальше вправо между стенами все-таки оставалась узкая щель, в которой вмещалось все: небо в самом верху, затем несколько ветвей липы, торчавших из-за каменных громад, узенький отрезок ландшафта, вытянувшийся вверх, и, наконец, крохотный кусок дороги, где было непрерывное движение, виднелся поперек самого дна щели. Бланк не мог видеть этого, сидя на стуле, но все отражалось в приделанном к косяку его окна осколке зеркала.

Да, Бланк преуютно устроился с этим осколком, который отражал клочок вольной природы. Стоило лишь поднять голову от работы, чтобы приобщиться ко всему — к солнцу, к дождю, к нивам. И через несколько лет оп даже забыл совсем, что здесь когда-то находилось что-либо иное, кроме этого серого, испещренного сыростью брандмауэра.

В то время, когда он только что поселился здесь, на углу той же улицы проживал небогатый торговец льном; он-то и занялся разбивкой квартала на участки и застройкой их. Теперь торговец стал толстым и упитанным, и его величали коммерсантом. Сапожник Бланк не интересовался подробностями дела, он знал только, что коммерсант заслоняет ему вид, и приписывал это солидной комплекции строителя. Он смотрел на дело очень просто. Коммерсант был человек добродушный, покладистый хозяин, обходительный с простыми людьми; по воскресеньям он играл со своими детьми, ползая на четвереньках по ковру. Но у него был серьезный недостаток — он все больше и больше разбухал и заслонял собою все.

Сапожнику Бланку показалось, что это вполне понятное и естественное явление. Встречая хозяина этих домов, он всегда обращал внимание на его толщину и с тревогой отмечал про себя, что тот не перестает разбухать. В этом Бланк чувствовал угрозу себе, самой жизни своей,— как будто коммерсант, увеличиваясь в размерах, грозил совсем лишить Бланка воздуха и света.

И вот как-то весною роковое предчувствие сбылось. Коммерсант уже больше не умещался в старых рамках: выросла стена нового господского дома, окончательно заслонившая все. Последний кусок земного пространства исчез из вида; в зеркальном осколке отражались лишь пять кухонных окошек — одно за другим. Но дом имел ту особенность, что выросшая против Бланка стена ловила утреннее солнце и отражала его в зеркальце. Угадывал Бланк и расположение пяти окошек в каморках служанок, когда одно из этих окошек распахивалось так широко, что створка выступала из-за края брандмауэра. Показывалась то°гда голая округлая рука и ловила створку, сверкая в зеркальце столь ослепительно, что могла бы сойти и за солнечный луч.

Но в конечном счете и осколок зеркала оказался излишним: однажды он свалился, да так и остался лежать на земле,— Бланк в нем не нуждался больше. Он постиг причину, благодаря которой выросли стены, и уже не утруждал больше своих глаз — ему все стало ясным.

Теперь он знал даже гораздо больше прежнего и быстрее разбирался во всем. Когда над тремя мусорными ящиками вились тучами мошки, образуя три серых подвижных облачка, он знал, что стоит безветрие.

Из-за сырой стены он нажил себе ревматизм, и в точности знал по себе, когда верный спутник ревматизма, северный ветер, изволит разгуляться. А когда к Бланку от трех мусорных ящиков доносилось зловоние, он знал, что сейчас жаркое лето; и сапожник радовался — он вспоминал о солнце. Примет у Бланка накопилось достаточно, и, наконец, их стало столько, что для него наступило постоянное лето: он нашел себе прибежище в стране фантазии и мог по волшебству в любую минуту вызвать солнце.

Бланк никогда больше не свистел — не было потребности. Он особенно стал ценить тишину и молча склонялся над работой с каким-то тупым, настороженным выражением лица. Перед его взором из пустоты возникали новые миры, так что он ничего больше не желал. Все предметы внешнего мира казались ему изуродованными — голая стена ослабила его зрение. Люди, видевшие выражение его глаз, думали, что Бланк помешанный, и избегали его. У него была какая-то особая зоркость, благодаря которой он знал все.

Постепенно он отказался от многого, что поддерживает дух других. Он не требовал ничего для себя лично, воображая, что у него имеется все, но других людей очень жалел. «Замурованы,— говорил он себе, печально покачивая головой.— Солнце никогда не может проникнуть к ним». Ему совсем не приходило на ум, что он сам в таком же положении. Он отбросил от себя все желания и потребности, оставив себе в удел лишь единственное чувство — теплое участие ко всем, страдающим от тени громоздких стен. Один только он видел, откуда идет зло; вот почему все люди считали его безумцем,— он знал это. Другие думали, что это стены во всем виноваты, и проклинали их. Но Бланк знал тайну, он один! Поэтому и улыбался так загадочно.

Когда эта тайна и жалость к людям слишком донимали его, он оставлял работу и сидел, вертя в руках стальное точило. С ним было связано старое поверье, оно защищало и оберегало стольких его предшественников-сапожников; повернутый надлежащим образом, заостренный конец точила отвращал от дома беду и притя-гивал к нему счастье. Сам Бланк в это не верил и вертел в руках точило совсем машинально. Томясь, он принимался оттачивать острие, и с течением времени это стало единственным занятием, которое успокаивало его душевную тревогу. Сам он смотрел на это, как на бесполезную трату времени, и сердито швырял точило, когда оно попадалось ему под руку. Но отстать от своей привычки не мог.

Однажды Бланку, как и другим жильцам старого домишка, отказали от квартиры. Домишко был совсем затерт огромными зданиями, и его собирались снести, чтобы освободить место для современной постройки.

Странно, что мысль об этом никогда не приходила Бланку в голову. Если бы, проснувшись утром, он увидел, что стены, заслонявшие ему свет, ушли опять в землю, это ничуть не удивило бы его, он счел бы такое явление нормальным и целесообразным. Но то, что люди захотели снести его лачугу ради постройки на ее месте огромного дома, этого он никак не мог взять в толк. Это значило бы взорвать на воздух весь существующий мир, чтобы дать место новым выдумкам; значило бы опрокинуть все представления и понятия.

Но Бланк все-таки догадался, что за этим скрывается: коммерсант так разбух, что уже не только заслоняет людям свет, но прямо сметает их с дороги, чтобы расчистить место для себя.

Бланк надел свой праздничный костюм, сунул заостренное точило за пазуху, перешел улицу и позвонил к коммерсанту. В последнее время в глазах у Бланка появилась какая-то странная тревога, пугавшая людей.
— Это пришел полоумный сапожник,— доложила горничная хозяину.
Коммерсант сам выкатился в переднюю и удивленно уставился на посетителя.
— Я насчет отказа от квартиры,— пробормотал Бланк, выступая вперед.
— А вам, черт возьми, какое дело? Или вы полагаете, что я не имею права по закону?
— Нет, но... ты слишком раздулся... ты все раздуваешься и отнимаешь воздух у других. Вот я проткну тебя... чтобы воздух из тебя вышел,— отрывисто проговорил Бланк и ткнул толстяка шилом в живот.
Сапожника Бланка посадили в тюрьму, но он вел себя так странно, что трудно было рассчитывать на его выздоровление. Отождествлять стену с толстым коммерсантом мог только помешанный; такого человека нельзя считать существом разумным и нельзя распространять на него общественные блага. Его скоро перевели в больницу для умалишенных.

Там он сидит до сих пор и думает, что взорвал стену своим точилом. Он проник в глубь вещей, видит великую связь явлений и не отвлекается ненужными мелочами. Поэтому его и продолжают держать взаперти.

Иногда у Бланка наступает просветление и он совершенно здраво рассуждает. Тогда заговаривают о том, чтобы вернуть его обществу. Но, к счастью, он вдруг спрашивает: попадают ли теперь лучи солнца в старую лачугу или ему нужно еще раз выпустить из коммерсанта дух?

© Источник: Зарубежная литература XX века: Хрестоматия. - М.: Просвещение, 1981.